Приключения капитана Кузнецова - Сергей Кулик

ПОЛЯРНОЕ СИЯНИЕ

Трудовые дни по расписанию пошли мерными шагами.

День за днем просиживаю над изготовлением каркаса лодки. Носовая и кормовая чурки «отрезаны» огнем и принесены в землянку. Поперечные распорки из слег березы распарены в костре и изогнуты по размерам. Но самая важная работа — обтесывание слег (надо получить ровные четырехугольные брусья одинаковой толщины на всем протяжении), обработка чурок и выдалбливание в них углубления для крепления брусьев — оказалась самой кропотливой и тяжелой. Весь набор плотничьих инструментов состоял только из перочинного ножа, долота и стамески.

В первые дни ладони и пальцы покрылись иссиня-красными пузырями, ужасно ныли. Потом пузыри лопнули, а на их месте появились твердые шершавые мозоли, боли прекратились, и работать стало легче. Выходит, что привычка — большое дело. Говорят, что нельзя привыкнуть только к голоду, и холоду, но мне кажется, что и к ним организм человека до некоторой степени может приспособиться и переносить с меньшим ущербом для здоровья.

Вот и к тайге, которая раньше мне, не сибиряку, казалась до крайности суровой и дикой, привык и приспособился. По рассказам она представлялась мне такой, где одинокого человека обязательно постигает мучительная голодная смерть или более быстрая — в лапах таежного хищника. Но это оказалось неправдой.

С юных лет я увлекался книжками о тайге, о джунглях Африки и Южной Америки. Но, к сожалению, о сибирской тайге книжек было мало. До самозабвения читал очерки Владимира Арсеньева, в которых описана Уссурийская тайга.

Помнится, на экзаменах по географии я отвечал на вопрос об африканских джунглях. Экзаменаторы с интересом слушали рассказ, и я уже читал по одобрительным кивкам, оценку «отлично». И вот рассказ окончен. Седоволосая женщина — инспектор районо — сделала пометку в журнале и что-то спросила нашего географа. Он вобрал плечи, растерянно закивал головой и склонил побледневшее лицо над журналом. Я подумал, что спрашивать больше не будут, положил указку, пошел к парте.

— Кузнецов! — позвала инспектор. — Вернись к карте я расскажи, что знаешь о сибирской тайге.

Очертив указкой занятую тайгой территорию, рассказываю о зарослях дуба, ясеня и кленов, об изюбрях и уссурийских тиграх, и о сосне, конечно. За столом заговорили между собой, перестали меня слушать, и я замолчал.

— В сибирской тайге ничего этого нет, Кузнецов! Плохо что ты знаешь нашу тайгу хуже, чем джунгли. Или собираешься ехать в Африку?

Не глядя на инспектора, с пылающим от стыда и обиды лицом, я сел за парту. И уже оттуда хотелось крикнуть: «Виноват не я! В учебнике о тайге два слова, а книжек нет!». Но обида вылилась только слезами, которых не мог унять.

Получил оценку «посредственно». Тайга всегда интересовала меня, а после этого злополучного экзамена я старался читать о тайге все, что только мог найти.

Мой раздумья прервали какие-то завывания за дверью землянки. Оставив работу, выбегаю узнать, кто воет. На фоне заходящего солнца, как на картине, вижу возню каких-то зверей. Пытаюсь понять, в чем дело. Оказывается, я сам виноват в том, что происходит.

Внутренности шатуна, кроме тонких кишок, я выбросил на снег подальше от землянки. Туда же отнес голову и часть костей от ног. На этой куче скованных морозом медвежьих потрохов, лежала огромная, с большого пса, темно-бурая лохматая росомаха. На почтительном расстоянии, мордами к счастливице, жадно нюхая воздух и завывая, топтали снег еще две росомахи. Вероятно здесь происходил несправедливый дележ находки; ее захватил самый крупный и самый сильный зверь.

Я не стал вмешиваться в спор росомах и вернулся в землянку. Но рычание и завывания продолжали тревожить морозную тишину, и я пожалел, что не прогнал зверей, хотя и это могло прервать грызню ненадолго.

Беру берестяное ведро, чтобы засветло принести воды и по пути вспугнуть надоевших спорщиков. Но росомах уже нет, и я по проторенной дорожке направляюсь к проруби на речке. Еще в первые дни зимы над небольшой прорубью у ракитника я соорудил шалаш, укрыв его толстым слоем рогоза, а отверстие проруби тщательно закрывал мхом и снегом. Это давало возможность пользоваться прорубью всю зиму, не пробивая льда в каждый приход за водой.

Каково же было мое удивление, когда у шалашика на снегу я увидел следы тех же росомах, а в шалашике полнейший беспорядок. Перекладины и мох с проруби разбросаны, смешаны с разрытым снегом, а вода покрылась льдом сантиметров на десять толщиной. И этот беспорядок — только моя оплошность.

После разделки шатуна часть мяса я помыл прямо в проруби. У полыньи остались маленькие кусочки мяса, и его запах привел в шалашик непрошенных гостей. К счастью, большой валун лежал тут же, и мне за полчаса удалось разбить свежий лед, восстановить прорубь.

К землянке я возвращался уже потемну. Шестидесятиградусный мороз до ломоты сводил скулы. С востока дул упругий ветерок и гнал у ног пляшущую зыбь поземки. На северном небосклоне разгоралось зарево, как над пожаром. А не отсвет ли это электрических фонарей над городом? — и я бегу к землянке, чтобы оставить ведро и выйти поглядеть на зарево. С глухим шумом вырывается дыхание и с треском бьет по наушникам шапки, проносится мимо ушей. Кажется, что сердитый дворник то и дело хлещет меня по шапке косматой метлой из жестких прутьев. Так слышится в морозной темноте собственное дыхание. Когда выдыхаешь теплый влажный воздух на таком сильном морозе, пар моментально замерзает и шуршит. В легендах это явление называют — «шелест звезд». Я бы назвал не шелестом, а треском.

Выбегаю из землянки без ведра и не узнаю покрытого снегом луга. Он вспыхнул синим блеском и будто потонул в бездонную пропасть. А север неба пылает пляшущими красными, синими, зелеными, розовыми переливающимися столбами. Я стою как вкопанный, восхищаясь красотой и грандиозностью полярного сияния. Коченеют руки, деревенеют щеки, потрескивает пар при выходе… А лучи-столбы становятся все ярче и подвижнее, переливаются и смеются, исчезают и появляются, и я не замечаю холода, не слышу ломоты в челюстях.

Но вот небо потухло, и тайгу обнимает холодный мрак. Бегу к двери землянки, но она уже опять светится, как в сказке, и я борюсь с желанием остаться на улице смотреть свечение без конца. Жгучий мороз напоминает о себе. На три минуты захожу в землянку и, проглотив «чашку» горячего чаю, опять бегу глядеть на чудесное, не виданное раньше зрелище. Природа, кажется, решила сегодня меня поразвлечь. Снег светится то фиолетовым, то розовым, то красным светом, деревья поминутно меняют фантастический свой наряд. Разгоревшись особенно ярко, зарево вдруг гаснет, и тайга погружается в густую темноту. Через несколько секунд над тайгой опять простирается красная пелена. Как лучи прожекторов, встают из-за горизонта синие, красные, зеленые столбы. Они гигантским разноцветным веером, как хвост жар-птицы, клонятся то влево, то вправо, изгибаются, ломаются, перемешиваются и опять угасают. На их место, словно из земли, выходят лучистые, набранные из миллионов огненных иголок дуги разноцветных волн. Как от брошенного в пруд камня волны, увеличиваясь, расплываются по небосводу, захлестывают звезды и, дойдя до средины свода, исчезают. А из-за горизонта плывут все новые и новые лучистые волны.