Большие пожары - Александр Аросев

Погрузив тюки и чемоданы и пассажиров в сани, возчики закрыли багаж рогожей, а пассажиров — медвежьими и собачьими шкурами. Потом промешкали еще с полчаса, пока не подъехали какие-то другие возчики — уже только ломовые с тяжелым грузом. Составился довольно большой обоз. Возчики в длинных меховых шубах с болтающимися полами перебегали один к другому, громко разговаривали и перекликались на каком-то холодном и тяжелом языке, будто глыбы льда ударялись в глыбы гранита, махали кнутами на лошадей, дергали длинными вожжами, то сходились в группы, то расходились поодиночке. Так суровый ночной кортеж направлялся к шведской границе.

А на границе все пассажиры вышли из саней и вошли в пограничную избушку. Большеголовый воровато вместе с своим чемоданом забился, как собака, под солому.

Его не заметили, потому что он родился под счастливой звездой.

К утру возчики взвалили опять багаж на сани и на немного изнывшее от холода тело большеголового и двинулись дальше, уже по шведской территории.

Большеголовый только тут подумал:

— Проехал или не проехал я границу?

Ответил на этот вопрос большой дом, к которому подъехали сани. Из дома вышли высокие бритые шведы. Они не интересовались паспортами. Их беспокоило, не везут ли пассажиры табак. Шведы вышли, чтоб осмотреть сани. Большеголовый вынырнул из-под соломы и раскрыл перед шведами свой чемоданчик. Там были часы, части часов, некоторый тонкий инструмент для починки деликатного механизма, считающего безвозвратно уходящие секунды человеческой жизни. Большеголовый отрекомендовался шведским властям бродячим часовщиком. Он-де имел намерение в Швеции ходить — кочевать из деревни в деревню и чинить крестьянам чудесную машинку времени. Шведы, впрочем, мало интересовались им и продолжали не торопясь, однако, и не теряя минуты, осматривать багаж других пассажиров.

Совсем уже под утро большеголовый подъехал к отелю, крепко сложенному из красного кирпича, с белой каймой по углам, расплатился с возчиками (попробовал поторговаться по русской манере, но возчики, хоть и понимали по-русски, однако не могли хорошенько в толк взять, что хочет странный пассажир и почему он, вместо цены, названной ими, называет какую-то другую цену) и нанял комнату. Уверенно и тихо замкнулась дверь. Большеголовый остался наедине в мягком уюте настоящего заграничного отеля. Ощупал все стены: нет ли потайной двери. Прислушался. Все было так тихо, что, казалось, время остановилось. Большеголовый отдернул штору у окна. Загородил руками свет, падающий на него сзади из комнаты. Прижался лбом к стеклу. Ночь светлая, вся как в белом саване мертвец, отходила, таяла, меркла, чтобы уступить место другому, золотому свету.

Вдруг ему стало жалко этой ночи. Так, ни с того, ни с сего. Этой ночью он еще был там, где над ним висела постоянная опасность. Казалось, что утро наступило лишь потому, что он переехал границу, а что там, откуда он выехал, все еще ночь. И попрежнему многоглазое небо щурится на землю одноглазым Марсом.

«Ночь, за что я люблю тебя?»… — спросил себя большеголовый.

От вопроса, навернувшегося само собой, стало до боли жалко ночь, оставленную там. Как-то холодно показалось большеголовому в жарко натопленной комнате.

Глаза свои серые он закрыл, чтоб обернуть их, как щупальцы, вокруг себя, чтоб разобраться в нахлынувшем хаосе. От стальных его щупальцев хаос закачался и отошел тихо в неизмеренные глубины необъятной человеческой души. И в то же время руки свои он осторожно просунул в задние потайные карманы. Из одного вынул револьвер, из другого тугую связку денег. И то, и другое он быстро положил обратно и лег не раздеваясь спать. Маленький и острый, он совсем потонул на мягкой перине под шуршащими белыми простынями. Мысли его, прозрачные и неясные, как луч северного сияния, заплясали, спутались и пропали тоже в каких-то мягких перинах.

Он спал долго.

К полудню он рассчитался за комнату и пошел искать попутчиков, чтоб добраться до места, где начинаются железные дороги.

Проходил по местечку взад-вперед несколько раз, изучил его закоулки, узнал цены на проезд до железной дороги и расстояние в километрах.

В одном из окраинных его домов большеголовый увидал свет жестяной керосиновой лампы. Окна были не занавешены, и там — ни единой души. Большеголовый постучал в окно. Постучал раз, другой. Никакого ответа. Всмотревшись в окно, большеголовый заметил, что из освещенной комнаты открыта дверь в какую-то внутреннюю комнату, где тоже свет, но более тусклый. Осмотрев дом снаружи, большеголовый не обнаружил в нем дверей, выходящих на улицу. Поэтому вошел в ворота, повернул направо, и в темноте полунащупал, полурассмотрел дверь, обитую кошмой. Постучал. Удар кулаком по мягкой кошме давал задушенный, еле слышный звук. Однако дверь тотчас же отворилась, и большеголовый очутился в темной прихожей перед каким-то женским существом. Она отступила перед ним, как бы предлагая итти дальше. Он переступил порог и очутился в кухне, которая освещалась светом, падающим из комнаты налево. Женщина отступила в эту освещенную комнату. Большеголовый последовал за ней и увидел при тусклом свете керосиновой лампы двух евреев — одного старого, другого молодого — играющих в карты.

На старом для тепла было накинуто пальто. С ними сидела и старая седая еврейка. У нее в руках тоже были карты. Прямо перед вошедшими была та, которая ему отперла. Это была очень молодая еврейка, красавица, с нежным, немного болезненным румянцем на щеках и с удивительно нежными вьющимися локонами. Большеголовому так и захотелось их потрепать, прильнуть к ним губами. Хотелось это не только потому, что локоны были прекрасны, но и потому, что в глазах девушки был испуг, и хотелось ее утешить, сказать что-нибудь хорошее, прогнать с ее глаз непонятный страх.

Не бросая из рук карт, молодой, но не по летам полный, неопрятный еврей спросил по-шведски, еле глядя на вошедшего:

— Вам что?

— Я не понимаю по-шведски, — ответил большеголовый по-немецки.

— Говорите по-немецки, все равно, — ответил на жаргоне еврей. — Вы по какому делу здесь?

— Я — часовщик, бедный бродячий часовщик. Хочу добраться до железнодорожной станции. Ищу попутчиков.

— Попутчиков? — медленно спросил молодой еврей и сделал картами ход, как будто и не ждал ответа от вошедшего.

— Вы откуда? — спросил опять молодой.

— Я — немец. Был в северном городе Гаммерфесте и вот опять спускаюсь на юг.

— И много вы заработали? — скороговоркой спросил опять молодой и опять сделал ход. — Большеголовый почувствовал запах пота от вопрошающего.

— Заработал так мало, что вот видите, не могу специальной лошаденки принанять.

— Вы — немец? — переспросил молодой.

— Да, да, да, я из Гамбурга.

— Улица? — вмешался вдруг старик.

Большеголовый запнулся. Неловко помолчали.

— Мы едем завтра. Можете с нами, — сказал молодой, чтобы выручить большеголового из неловкого молчания.

— Сколько возьмете? — спросил большеголовый.

— Восемьдесят крон.

— А на русские деньги можно дешевле, — вставил старик. — Вы, — русский? — он не давал опомниться вошедшему.

— Я — немец, — упорно твердил большеголовый.

— Пусть так, — ответил старик, и улыбка, как бледный свет северного сияния, скользнула по его лицу и по библейской бороде.

— А ночевать у вас можно? — спросил большеголовый.

— Роня, — сказал вставая старик, — проводи квартиранта наверх.

«Квартирант» не спал всю ночь… Старик еврей под утро лег в той же комнате, но на полу, у противоположной стены. Лег, не раздеваясь, и тихо дышал во сне и лежал спокойно, не двигаясь, как мертвый. Утром старик встал, подошел к большеголовому и, положив ему на грудь свою волосатую руку, спросил нежно, по отечески:

— Вы, наверное, русский? И, вероятно, экспроприатор? Максималист или анархист какой-нибудь? Голова у вас способная. Карманы ваши — не скудные. Если ваша голова понимает меня, то не поскупится поделиться с нами счастьем, а мы доставим вас быстро до станции. Так мы доставляли многих русских экспроприаторов. Не вы первый, не вы последний.

— Вы меня намерены убить или ограбить? — спросил большеголовый.

— Нет, мы не варвары. Если мы что берем, то так, чтобы было легко. Жизнь человека, это — чудо. Уничтожать ее нельзя. И я предостерегаю вас, что если вы поедете без нас, то по дороге ваша чудесная жизнь кончится. Если вы отправитесь с нами, то подарите нам вашего счастья хоть 25 %. Помогите бедному контрабандисту, и за это судьба пошлет вам в Америке счастье.

— Откуда вы знаете, что я еду в Америку?

— Так, оттого что я очень стар. И вот височки ваши какие-то очень стремительные, и жилки на висках как стрелы, и направление их я вижу через океан.

Все, что говорил старик-еврей, было правдой. Большеголовый был раздавлен ясновидением библейской бороды.