Хороший Сталин - Виктор Ерофеев

Папа подставился. Он захотел идти вверх, его запах должен был распространиться на все посольство. Все было решено на уровне запаха. В этом глухом противоборстве безымянного резидента (папа никогда не назвал его мне из патриотической боязни, что, потянув за этот шнурок, можно вытянуть всю цепочку, до нынешних времен, русских шпионов в Европе, — мама сказала мне, что у него, видимо, было подложное имя, добавив, что он был «неглупым человеком») и папы уже выстроилась парадигма моих дальнейших отношений с людьми. Папа первым проложил путь отчуждения благодаря своей природной обаятельной успешности — этого не любят люди, группирующиеся под маркой резидента КГБ. У того была хорошая французская машина (французская контрразведка легко вычисляла надземных русских разведчиков по марке машин: дипломаты имели марки похуже, но резиденты и не скрывались: их засвеченность была им защитой), болтливая жена, патологически боящаяся Евгению Александровну, деньги, полезные связи в Москве, но у него не было того, что было у отца: способность легкого, как у бабочки, полета по жизни. Папа задал задачу моему существованию.

Дальнейшее было предопределено. По сведениям резидента, вокруг отца вились всякие подозрительные личности вроде владельца табачной лавки Боннера — вступает Флобер: это его по стилю персонаж — и его жены, хозяйки модного магазина на правом берегу Сены, людей состоятельных, полезных, по мнению отца, СССР, поскольку они ездили туристами на теплоходе в Одессу (советские таможенники прокалывали на границе апельсины спицами не то в поисках крамолы, не то для того, чтобы французы не продавали их на берегу) и всем говорили, что им там понравилось. Семья Боннеров была склонна опять-таки к культуре (привлекала маму): они ходили вместе с родителями в театры, обменивались мнениями; они приглашали родителей в свой дом.

Встретившись в центре посольского каменного двора с отцом, резидент, признав отцовскую эффективность, сказал прямо:

— Я доложил о ваших подозрительных связях в Москву.

Отец уточнил мне, что в те времена существовал негласный, но четкий запрет поддерживать отношения неделового характера с рядовыми иностранцами. А у них с мамой были приятельские отношения с Боннерами.

Но хуже того, по моему мнению, было вот что: папа с мамой были крупными французскими агентами влияния, потому что привозили в Москву всякие красивые вещи, вроде мебели, столового мельхиора, скатертей, альбомов импрессионистов, и эти вещи смущали народ. К тому же папа привозил в Москву фирменные теннисные мячики, которые были гораздо лучше тех мячей, которые я покупал в магазине «Динамо», если они там были.

Все оказалось непросто, перепутано. У родителей были близкие друзья, Лодик с Галочкой (Галиной Федоровной), а у них — дочка Ирочка, моя подружка. Когда взрослые ушли в кино, я поставил Ирочку в ванну и включил душ. Она вся промокла, потому что была в одежде. Не зная, что делать, я прислонил ее к высокой батарее, у окна, и она так стояла, тихо обсыхая, до прихода своих родителей, которые сначала не поняли, что произошло, испугались, переполошились, заподозрили с моей стороны садизм и эротизм (возможно, латентно было все вместе), но потом, перекипев, облегченно рассмеялись.

Однажды папа решил посоветоваться с дядей Лодиком, который служил в группе резидента под крышей ЮНЕСКО. Что-то в поведении Боннера насторожило папу. Дядя Лодик был «дальним соседом» и очень красивым мужчиной. Папа стал с ним делиться. Но, с другой стороны, его жена, Галина Федоровна, тоже, по мысли родителей, была связана с КГБ, потому что, когда ей мама сказала, что они идут с табачником в театр, вдруг в буфете появляются во время антракта Лодик и Галочка — очаровательная парочка — и знакомятся с Боннерами. А папа рассказал Лодику, что Боннер — не контрразведчик, но однажды по секрету тот сказал папе, что во Франции разработан способ транспортировки нефти в сухом виде.

— В форме гранул, — пояснил Боннер за лимонным пирогом (мама переняла его) в своей квартире.

У папы был долголетний опыт бдительности. Он почувствовал что-то неладное в этой нефти в сухом виде, формулу которой Боннер не то чтобы предлагал, но возникла заминка, и папа внутренне насторожился.

— Я не специалист в этих делах, — спокойно, отводя от себя опасность, сказал папа, — но если хотите, обратитесь в Торгпредство.

— Интересное кино, — отреагировал Лодик.

— Как он сказал: в форме гранул? — подумав, переспросил Лодик.

Он обещал все уладить. Через час дядя Лодик был у резидента КГБ, желая выслужиться. Возможно, он также хотел мстить мне за дочь, которую я выстирал в ванне со смутными эротическими идеями. Он был мягкий человек, совсем по темпераменту не разведчик, и его уже хотели отправить домой, тем более что его жена Галина Федоровна обварила его случайно кипятком, из чайника на штаны, и он впервые в жизни заорал на нее матом, а тут он спасает посольство от вербовки советника.

Резидент, которого все знали, потому что он не скрывался, и, когда ездили в Мант, сидел на лужайке, квасил водку и ел шашлыки, без всякой любви к Парижу, мостам через Сену, платанам и прелым каштанам, в компании таких же, как он, ближних и дальних соседей, так что степень его конспирации была слаба не только для случайного на празднике журналиста «Юманите» («Их видно невооруженным взглядом», — шепнул он папе), но даже для нас, детей, решил отправить папу домой, быстро и без скандала. Он носом чувствовал, что папа превратно понимал основную задачу своей работы: он работал в белых перчатках. В сущности, они с резидентом работали в том же цирке, только папа — в белых перчатках, а резидент — с кнутом. Они добивались того же: чтобы все рухнуло, и Франция началась с нуля. Посол получил телеграмму.

— Володя, ничего не понимаю, но наши тебя отзывают. Смотри.

Посол показал телеграмму по-дружески. Мог бы и не показывать. Мужчины посмотрели друг другу в глаза. Они не бросали слов на ветер.

— Я выясню, — насупился Виноградов.

Посол Виноградов вступился было за папу, но, как и в случае с Коллонтай, посол оказался не всесилен. КГБ завалил папу. Потрясенные, разочарованные в дружбе, обожающие Париж, обиженные, фрустрированные, родители уезжали в Москву.

Но МИД — религия моих родителей — не дал им умереть. Когда папа по приезде в Москву явился к министру Громыко, тот имел все основания сказать ему увесисто, с постным лицом:

— Мы вам доверяем. Будете работать в МИДе, как и прежде.

Все было хорошо. Только Парижа не стало.

<>

Память похожа на труп. Куда провалились все те события, о которых я писал раз в две недели моим родителям, в разные заграницы, тщательно избегая писать о себе? Куда подевались сотни писем, которые надо было передавать на Белорусском вокзале, спеша к вагону Москва-Париж, относить в чужие квартиры, подвозить на Смоленскую площадь, маяться в готическом тамбуре МИДа? Призраки Освальда Шпенглера и Данилевского гуляют по моей книге. Я спрыгиваю с этой темы. Линия жизни складывается из линии ума. Это чревато одиночеством, которое можно обмануть чередой развлечений. Мудрость — тоже тупик, если твердить постоянно о разнице веры и знания. Мудрость набивает оскомину. Просветлению мешает просвещение, но умственное воздержание — поощрение дикости. Счет из берлинского ресторана «Sale e Tabacchi» на 49.50 €. Сначала накорми женщину, а потом ебись с ней. Четыре бокала среднего итальянского вина. Вам с газом, без газа? Бутылочка Эвиана. Один фазан с грушей. Я не умею жить один. Мне нужны отражения, в которые превратились мои влюбленности в женщин. Я зажигал женщин, как лампочки, стараясь менять надоевшее освещение. Как их звали? Не помню и половины. Везение — предельная форма жизненных испытаний. Как листья капусты, с меня слетели зависть, злоба, тщеславие. Безукоризненно вежливый, я превращаюсь в успешную кочерыжку. Я зарываюсь в звездный песок.

<>

Я все тяну: уже давно пора паковать свои книжки, учебники, игрушки и ехать домой в Москву — а я не еду. Родители еще целый год проведут без меня в Париже, пока их не отзовут, а мне надо ехать: русской средней школы на берегах Сены нет.

Я выучил обратную дорогу наизусть, как «люблю грозу в начале мая». Мало что изменилось со времен Кюстина. Тогда, школьником, и много позже, когда мой отец вернулся в Париж, чтобы работать заместителем Генерального директора ЮНЕСКО (культура издевательским образом не захотела отпускать отца), и я опять стал бывать в Париже, я с нарастающей ясностью воспринимал обратную дорогу в Москву, как сибирскую ссылку боярыни Морозовой.

Суета сборов мешала грустным мыслям, но, как только мой чемодан выносился на улицу и с похоронными церемониями укладывался в багажник, я начинал мужественно бороться со своим затравленным видом.

— Ты чего? — как будто всерьез спрашивали родители.