Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам

секретарём маленького городка, — начала леди Изольда после минутной паузы.

Как бы в знак протеста он махнул рукой.

— Нет, нет, — продолжала его собеседница, слегка улыбаясь. — Вы не всегда были в таком положении. Ваше обращение свидетельствует о привычке к лагерю и к двору. Ваша рука с большей охотой берётся за шпагу, чем за перо. Может быть, из-под этого пера и выйдет что-нибудь великое, но во всяком случае это не будет какой-нибудь лавочный счёт. Вы будете великим человеком или великим мучеником, а может быть, и тем и другим вместе, хотя я надеюсь, что второе вас минует.

— Благодарю вас за ваши комплименты. Я не стану отрицать, что у меня в прошлом есть тайны. Война с её продажностью мне опротивела. Я часто мечтал о более широком поприще, чем то, которое выпало на мою долю. В этом вы правы. Во всём же остальном вы льстите мне. Я не раз обвинял себя в том, что я гоняюсь за химерами, но только не относительно моей карьеры. Извиняюсь, что я так долго задерживаю вас и мешаю вашему отдыху, — вдруг прибавил он.

— Сегодня всё моё время к вашим услугам. Нельзя, кроме того, отпустить вас, не перевязав вам рану. Теперь пора.

Она подошла к столу, вынула оттуда бинты и какие-то травы. Секретарь теперь уже стоял.

И снова её нежные, холодные пальчики захлопотали около него. На него опять нашло какое-то наваждение. Опять ноги отказались уходить из этой комнаты. Когда рана была перевязана, он опять сел на кровать.

Леди Изольда улыбнулась.

— Эта минутная слабость — действие лекарства. Вы должны пробыть здесь ещё.

— Но... люди...

— О, я не обращаю на них внимания!

С лёгкой улыбкой она взяла лютню и сказала:

— Сидите так. Чтобы вам не нужно было говорить, я буду играть.

И, сев напротив него, она нежно заиграла певучую песню провансальских трубадуров.

В глубоком волнении ловил он эти звуки. Много лет он не слышал ничего подобного. Леди Изольда, казалось, преобразилась. Сама комната, которую он так хорошо знал, как будто изменилась. Свечи горели, ярко освещая её лицо, а позади неё клубился, скрывая всё, мягкий мрак. Секретарь видел только её, только о ней мог он и думать. Без короны, без вассалов, сидела она перед ним в королевской роскоши. Короной ей служили её золотистые волосы, троном — её кресло.

Изменился и он сам. Разве она не играет перед ним с покорностью, опустивши глаза и не смея встретиться с ним взглядом? Непривычно страстным взглядом он старался заглянуть ей в глаза, но она не поднимала их. Тихим голосом она запела старинную песню о любви, и эта песня всё более и более задевала его за сердце.

И вдруг она смолкла. Лишь пальцы её продолжали тихонько скользить по струнам.

В комнате стало тихо-тихо.

Магнус Штейн сидел неподвижно, устремив глаза на её прекрасное лицо и всё ещё ловя замершие звуки...

Вдруг, сделав над собой огромное усилие, он встал, чтобы убедиться, что он не грезит.

Глаза их встретились. Она заметила странный блеск в его глазах и также поднялась. Не отводя от него взора, она медленно стала подходить к нему.

— Я ещё не поблагодарила вас за ваш подвиг, — тихо промолвила она. — Но женщине трудно найти нужные слова. Не поможете ли вы мне?

Он понял всё.

Она стояла перед ним, прекрасная, как никогда. Вдруг его мысли перенеслись к Фастраде, и она предстала перед ним, какою он видел её ещё сегодня вечером — маленькой душой и телом, в сравнении с этой царственной женщиной. Он чувствовал её власть над собой. Он не мог оторваться от её красоты, от её огромных, сверкающих глаз и понимал, что настал час великого искушения не только для его тела, но и для его души. Волна горячей крови хлынула ему в сердце, каждый фибр его тела трепетал от искушения. Но его закалённая воля, привыкшая к победам, взяла верх и на этот раз. Мало-помалу горячая волна отхлынула обратно, и вместо неё поднялся гордый, необузданный гнев, гнев на себя за то, что в нём поднялась было эта горячая волна, гнев на неё за то, что она чуть было не покрыла его позором. И вместе с тем ему было больно, что она оказалась меньше, чем он думал.

— Как смеете вы искушать меня? — хрипло крикнул он, трясясь всем телом. — Потаскушка!

Может быть, он и не хотел сказать громко это ужасное слово. Нельзя, впрочем, судить его за это по понятиям нашего времени. В ту эпоху между мужчиной и женщиной свободно произносились такие слова, от которых наши современники пришли бы в ужас.

Он вдруг почувствовал то же неприятное чувство, которое испытал, услышав в первый раз это слово в тот самый день, когда его сказала Фастрада при въезде леди Изольды в город. Как он мог крикнуть его теперь сам? Этого он не мог себе объяснить. Может быть, он был ещё под влиянием лекарства, а может быть, тут сказалось страшное напряжение.

Леди Изольда широко раскрыла глаза, как будто не веря собственным ушам, и подалась назад, словно кто-нибудь ударил её хлыстом.

Наступило глубокое молчание.

— Я предложила вам свою любовь, а в ответ получила от вас оскорбление, — начала она каким-то бесцветным голосом. — Если я и не без греха, то разве это справедливо?

Даже в эту минуту она была слишком горда и не скрывала того, в чём не созналась бы ни одна женщина.

— Вы предложили мне позор! — воскликнул он сдавленным голосом, держась за колонку кровати, чтобы не упасть.

Он весь дрожал.

— Позор? Когда женщина, обманувшись в сердце мужчины, предлагает ему любовь, вы называете это позором. А когда вы, мужчины, поступаете так относительно женщин, то как вы это называете? Разве вы сами так чисты, чтобы судить других?

— Да, я чист! — вскричал он.

Какое-то выражение, смысла которого он не мог угадать, промелькнуло на её лице.

— Я так и думала, — прошептала она. — Если б этого не было, я не стала бы и говорить с вами. Вы назвали меня так, как ни один мужчина не назвал бы женщину, даже если б он был совершенно прав. Но правы ли вы были относительно меня, судите сами. Садитесь и выслушайте. Садитесь! — повторила она, делая повелительный жест. — Даже разбойник, которого схватили на