Подробности войны - Максим Коробейников

Я представил себе эту картину и в ужас пришел.

- Сначала мы даже не поняли, что произошло, - сказал Тагущев, - ну знаешь, ошеломило... Вот уж, кажется, навидались смертей на всю жизнь, а эта будто всех по голове ударила.

- Ну и что, будут его судить? - спросил я. - Его бы в штрафной батальон, чтобы он тоже войны попробовал.

- Не знаю, - ответил Тагушев, - вряд ли. Говорят, солдата, который магазин снаряжал, забрали в военный трибунал.

- А этот обмылок?

- На гауптвахте сидит. Не знал, видишь ли, что в магазине боевые патроны. Думал, учебные, без пуль. Ребенка изображает из себя. Уверен: ничего не будет. Слышал, что у него кто-то вверху. Если такое ничтожество по службе продвигается, то так и знай, что кто-то у него вверху сидит.

Я остервенел, накинул полушубок и бросился к выходу.

- Ты куда? - хотел остановить меня Тагушев, но еще не родился человек, который помешал бы мне сделать, когда я что-нибудь очень хочу.

- Пойду застрелю Серебрякова!

- Да ты что?!

- Вот этой самой рукой.

Серебрякова я действительно нашел на гауптвахте.

- Слушай, - сказал я начальнику караула, - позови его.

Когда Серебряков вышел, я шагнул к нему и, забыв о пистолете, который лежал в боковом кармане полушубка, схватил за горло и ударил кулаком прямо по мерзким очкам. Я вложил в удар всю силу, горе и отчаяние, всю злобу. Увидел, как исказилось от страха лицо майора, как из носу пошла кровь, хрустнули очки и потерял сознание: солдат, охранявший арестованных, уложил меня прикладом автомата по голове.

Утром начальник караула разбудил меня:

- Вставай, капитан, позавтракай.

Солдат с подвязанной левой рукой, худой и бледный, видимо, только что выписанный из госпиталя, поставил передо мной завтрак и приложил правую руку к козырьку.

- Если потребуется, товарищ капитан, принесу добавки.

Он явно симпатизировал мне, ибо смотрел с большим уважением и благожелательством.

- Даст бог, пронесет, товарищ капитан!

- Что пронесет? - спросил я.

- Может, говорю, ничего вам не будет за этого паразита.

Когда я ел, ко мне опять пришел начальник караула и с одобрением, пожалуй, даже с восторгом, сказал:

- А здорово ты этого гада штабного приложил. Из носу кровь не могли унять. А на черепе трещина: на какую-то железяку упал.

Утром с гауптвахты меня вызвал начальник резерва, вручил предписание и, ни слова не сказав, не упрекнув ни в чем, приказал возвращаться на передний край и принять роту, Шаяхметова направить в резерв вместо меня.

Озябшая лошадка, стараясь согреться, бежала без понуканий. Ординарец дремал, приютившись в уголке саней. Несмотря на мороз, мне было жарко. Потом почувствовал, что знобит, и понял: заболеваю. Елки, покрытые снегом, хлестали по лошаденке и осыпали пылью и ее, и сани, и меня с ординарцем.

На переднем крае гремело. Навстречу попались трое раненых. Они с явным сочувствием, даже жалостью, посмотрели на нас и что-то сказали друг другу.

Ожидая конца дороги, лошадка еще более оживилась и весело везла нас к переднему краю, снова в бои. Усилившийся вокруг ветер нес запах конского пота, который я любил с детства. По небу шли, будто строем, белые кучевые облака.

- Никак к метели? - спросил меня ординарец. Я не ответил.

- А может, к ведру? - опять допытывался он.

- К ведру, - сказал я, - успокойся, к ведру.

Мне почему-то подумалось, что хуже того, что вчера произошло, уже не будет, что самое страшное позади.

Темнело. Было отчетливо видно лишь, как немецкие ракеты одна за другой освещали гряды низких молчаливых высот, на которых сидели наши и куда мы направлялись с ординарцем. Кое-где в болоте нет-нет да сходились, точно лучи прожекторов, трассы пулеметных очередей.

В САНИТАРНОМ ПОЕЗДЕ

Не знаю, что делали со мной до тех пор, пока я не пришел в себя. Пуля, которая прошила грудную клетку насквозь, и ударная волна от разорвавшегося снаряда, по-видимому, моментально погасили мое сознание: будто выключили свет. Я не почувствовал ничего и как бы перестал жить.

Меня, конечно, подобрали. Какой-то добрый человек понял, что я живой, вытащил с поля боя. Хирурги что-то делали с моим телом (я всю жизнь преклоняюсь перед этими людьми), а душа моя спала беспробудно, потому у меня ничего не болело, мне ничего не хотелось и страха за жизнь не было никакого.

Потом везли, иначе я не оказался бы в санитарном поезде - в пассажирском составе, чудом уцелевшем от мирного времени и приспособленном для эвакуации раненых. Но, об этом я узнал уже позже.

Придя в себя, я услышал собственный стон и сразу же ощутил невыносимую боль, которая, вдруг вошла в меня вместе с сознанием, разодрала и обожгла грудь и живот и толкнулась в глаза. Я понял, что меня везут, и даже услышал слова, которые доходили до меня откуда-то издалека.

- Чего это он вытянулся? - спросил кто-то, и я понял, что обо мне. - Не помер ли? Ну-ко, погляди.

С трудом и страхом я открыл глаза, боль отодвинулась в сторону, я увидел над собой багажную полку, свисавший с нее край окровавленного матраца и смотревшие в упор глаза обросшего забинтованного солдата. В бинтах были голова, грудь, руки. Точнее, уже не руки, а култышки, совсем-совсем малое, что осталось от них. На застиранных бинтах проступали ржавые пятна - следы крови, возможно, не его, а оставшиеся после других раненых.

Солдат смотрел на меня с удивлением, интересом и даже, можно сказать, весело. Я - больше по движению губ - догадался, чем расслышал его слова:

- Что, товарищ капитан, ожил?

Я попытался ответить, но вместо слов вырвался стон. Сначала мне показалось даже, что кто-то стонет рядом, потом я испугался, сообразив, что простонал я.

- С того света, товарищ капитан? С приездом, говорю!

Я ответил тем же радостным стоном. Женский пронзительный голос откуда-то снизу сурово прикрикнул на солдата:

- А ты чего это разгулялся? Ну-ко, ложись!

Солдат покорно повернулся к говорившей:

- Так ведь я, сестрица, о чем? Верст пятьсот, поди, проехали, а он все без сознания. На радостях я. Видишь, человек жить пошел.

Солдат повернулся к стенке, послушно улегся и вскоре уснул.

Попытавшись скосить глаза вправо и увидеть, что делается в вагоне, я почувствовал острую боль, которая огнем обожгла меня насквозь, и понял, что если не шевелиться, то можно еще терпеть. Оставалось только неподвижно лежать и прислушиваться.

В вагоне то там, то сям раздавались стоны и крики, вздохи и тяжелые прерывистые хрипы с кашлем. Совсем близко от меня говорили. Разговор то и дело прерывался. Кто-то крикнул:

- Сестра, помоги тому, на нижней полке, видишь, он уже глаза закатил.

- А сами не можете посмотреть? Не знаете, что я одна?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});