Злые дети - Дмитрий Сергеевич Грунюшкин

количестве. Потому что количество вопросов, не имеющих не только ответов, но и даже намеков на них, угрожающе возросло. Возросло настолько, что обещало в ближайшем времени полностью парализовать привычную логику.

Несколько разрозненных дел неожиданно начинали связываться в какой-то нелепый и непонятный узор, цепляясь друг за друга углами и крючками. А самое глупое и невероятное, что весь этот колючий клубок, катясь с горы, вдруг зацепил его самого. Зацепил как бы невзначай, но так крепко, что чуть не сбил с ног.

Проводить расследование официально он не мог. Дело по убийству Кононовой забрала себе военная прокуратура – это раз. А главное, это дело проходило эпизодом по большому делу серийного убийцы под кодовой кличкой Скрипач, который превратился в Мастера Струн и убил Ирочку. И Виктор был от этого дела отстранен изначально, а теперь еще и под угрозой возбуждения уголовного дела уже в отношении его самого. Так что с этой стороны копать можно даже не пытаться. Если не дай бог всплывет какая-то связь между учеными и Кононовой – Харитоновой – Хаймович, то и это дело у него отнимут быстрее, чем он успеет крикнуть «Да вы охренели».

Хакер мог помочь. Но почему-то Макарову не хотелось пускать этого пройдоху туда, где могут находиться его собственные, Виктора Макарова, личные вопросы. Этому хорьку немытому и сейчас вполне может взбрести в голову покопаться в прошлом своего спасителя по собственной инициативе. Кто знает, что он там накопает? Учитывая, что о своем прошлом сам Виктор почти ничего не помнил.

Оставался только один человек, который знал о прошлом Макарова и мог что-то о нем рассказать. И, возможно, сообщить что-то, что помогло бы Виктору успокоить нервы. Потому что сейчас они у него напряглись, как струны.

Виктор набрал на смартфоне эсэмэску «Я еду. У меня очень странные вопросы». Выбрал в списке абонентов пункт «Даурский» и нажал значок «отправить».

Очень болела голова. Ее будто распирало изнутри, жестким пульсом било в виски и глаза будто сделались горячими. Но уже ставшая привычной боль в затылке не появлялась. И Виктора это отчего-то огорчало.

Семен Андреевич встретил, как обычно, на крыльце, обнял и проводил в дом. Объятия были крепкими, как всегда. Но Виктор не ощутил привычного расслабления от прикосновения старого друга. В присутствии Даурского от его слов, от его запаха, от его жестов и обычных рукопожатий, похлопываний по плечу Виктору всегда делалось спокойно и тепло. Будто старик, если, конечно, можно его так назвать, вливал в Виктора часть своей силы, своей уверенности, своего всемогущества. А сейчас… он не ощутил почти ничего. Даурский не стал бы от него закрываться – с чего бы? Видимо, он просто-напросто сам сильно напряжен. А то, что по лицу этого не видно – так никто не смог бы похвастаться, что увидел на лице старого волка что-то, чего бы он сам не пожелал продемонстрировать наблюдателю.

Это встревожило Макарова. Но показывать виду он не хотел. Если Семен Андреевич не желает, чтобы его питомец что-то узнал, самое разумное – не делать лишних движений. Он все равно тебя не допустит к тому, от чего решил оградить. Так чего ради изображать мелодраму?

Виктор прошелся по холлу и остановился у каминной полки, на которой стояла знакомая фотография. Темноволосый мужчина, ясноглазая блондинка со смешным «начесом» и маленький темноглазый мальчик. Даурский остановился в двух шагах позади. Виктор не видел его и не слышал, но чувствовал. Здесь, возле этой фотографии, Виктору казалось, что он возле алтаря. Здесь было… намолено.

Виктор посмотрел на наставника и друга.

– Дядя Семен, что со мной не так?

– Не понимаю, – Даурский неожиданно сглотнул, выдав себя.

– Понимаешь, дядя Семен. Ты понимаешь. Я… я чувствую себя, как инопланетянин, подсаженный в человеческое тело. Мне на все плевать. Я никого не люблю, кроме тебя. Я даже никого не ненавижу.

Виктор нервно прошелся, меряя шагами большую гостиную.

– Я не чувствую тепла. Понимаешь? Только от тебя. Только от тебя. У меня интуиция, как у зверя. Но…

Он посмотрел на «алтарь».

– Я даже их не чувствую. Я смотрю на эту фотографию и не чувствую их. А должен. Это же мой отец и моя мать! Я должен их чувствовать! А они… Я как-то зашел на барахолку. И там один дед продавал фотографии. Обычные старые фотографии лежали горой в чемодане, черно-белые. Какие-то чужие люди. Не знаю, кому нужны такие снимки. Но, наверное, нужны, раз продают. Так вот – эта фотография будто бы из этого его чемодана. Какие-то неизвестные мне чужие люди. Это не-нор-маль-но! Понимаешь?

Виктор резко обернулся и успел увидеть, как Даурский спрятал взгляд.

– Дядя Семен! Скажи мне! Почему у тебя в доме их фотография? Ну пусть это твой погибший друг. Пусть ты взял надо мной шефство в память о нем. Но тут не его фотка. Тут фотка его семьи! Почему?

Даурский несколько секунд смотрел в пол. И когда Виктор уже решил, что он не ответит, с трудом сглотнул и произнес безжизненным голосом:

– Потому что я любил твою мать. Когда она погибла… я не мог… у меня ничего не осталось.

Виктор оторопело смотрел на своего наставника, а тот горько усмехнулся.

– Не мог же я повесить в своей холостяцкой берлоге только ее портрет? Поэтому тут все трое.

Виктор снова обернулся к фотографии и снова ничего не ощутил. Такая же фотография была у него дома. Сначала он повесил ее на видном месте. Но вскоре убрал с глаз долой. Потому что ему не нравилось, что на него постоянно смотрят бумажные глаза совершенно чужих ему людей.

– Ты же приехал не за этим? – спросил Даурский.

В Семене Андреевиче пропадал великий актер, из-за него дрались бы МХАТ и Современник. Но Макаров слишком давно его знал. Он понял – дядя Семен хочет сменить тему. Он готов сейчас выдавать государственные секреты, лишь бы не развивать то, что он был вынужден сказать.

Виктор сделал пару шагов в сторону кухни, остановился, вернулся назад. Поднял палец, открыл рот, закрыл его, махнул рукой.

– Ты любил мою мать…

– Это было тридцать пять лет назад, – проворчал Даурский. – Истекли все сроки давности. И, если ты об этом, то твоя мать ни на мгновение не запятнала себя супружеской изменой. Это только моя боль. Личная. Персональная. Закапсулированная во мне. Это тебя успокаивает?

– Я не знаю, – развел руками Виктор. – Я, похоже, вообще ничего не знаю. Очень странно, знаешь, понять, что ты идиот, когда тебе уже серьезно за тридцать. Ты не понимаешь,