Перебои в смерти - Жозе Сарамаго

Виолончелист вошел к себе, бурча раздраженно: Сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая, в кои-то веки раз меня ждали у служебного, чтобы сказать, как я хорошо играл, да и то — оказалась какая-то полоумная, и я тоже хорош, кретин, спросил, мы с вами больше не увидимся, своими руками смастерил себе западню, есть пороки, которые вызывают уважение или, по крайней мере, заслуживают внимания, но самодовольство всегда смешно, а фатовство — еще смешней, а уж смешней всего выступил я сам. Он рассеянно погладил пса, ринувшегося к дверям встречать, и прошел в музыкальный салон. Открыл футляр, осторожно извлек виолончель, которую перед тем, как идти спать, еще придется настроить, потому что поездки на такси, пусть даже и непродолжительные, не идут инструменту на пользу. Прошагал на кухню, задал корму псу, а себе приготовил сэндвич и сопроводил его стаканом вина. Досада его уже прошла, но чувство, которое мало-помалу приходит ей на смену, не вносит умиротворения в душу. Вспоминая все, что было сказано этой женщиной, в том числе и фразочку о том, что за двусмысленность всегда приходится расплачиваться, он приходит к выводу, что каждое ее слово, независимо от контекста, несет в себе добавочный смысл, не поддающийся уразумению и постижению, дразнящий и ускользающий, как вода, которую тщетно пытался зачерпнуть тантал, как ветвь, которая уворачивалась от его руки, тянущейся сорвать плод. Да нет, пожалуй, она не сумасшедшая, подумал он, но, без сомнения, — с большими странностями. Поев, он возвращается в музыкальный салон или в гостиную, где стоит рояль — ведь до сих пор мы двояко обозначали это помещение, но, хотя не в пример логичней было бы назвать его виолончельной комнатой, ибо именно виолончелью снискивает себе наш музыкант хлеб насущный, придется признать, что звучит это скверно, и сама комната будто утрачивает толику своего достоинства, поскольку достаточно мысленно продолжить эту цепочку, чтобы признать правоту нашего умозаключения: музыкальный салон, рояльная гостиная, виолончельная комната, и это еще куда ни шло, более или менее приемлемо, но куда же мы скатимся, если продолжим, и появятся у нас кларнетная каморка, флейтный флигелек, турецко-барабанная светелка, а то и вовсе ни с чем несообразный треугольниковский уголок. Ведь и у слов имеется своя иерархия, свой этикет и протокол, свои дворянские титулы и плебейские стигмы. Пес пришел следом за хозяином и улегся на полу, трижды прокрутившись вокруг своей оси — только это обыкновение и осталось ему в наследство от тех времен, когда он был волком. Музыкант камертоновым «ля» настроил виолончель, любовно вернув гармонию инструменту, то есть устранив ущерб, причиненный варварской тряской по камням мостовой. На какие-то мгновения ему удавалось позабыть женщину из ложи, и даже не ее саму, а этот беспокоящий разговор, который вели они у артистического подъезда, хотя искрометный диалог в такси продолжал звучать у него в ушах приглушенным рокотом барабанов. Женщину из ложи он не забыл, женщину из ложи он не хочет забывать. Он видит, как она стоит в ложе, скрестив руки на груди, он продолжает ощущать на себе ее пристальный, алмазной твердости взгляд, вспыхивающий, когда она улыбается. Он думает, что в субботу снова увидит ее, увидеть-то увидит, но она уже не будет стоять в ложе, скрестив руки на груди, и не будет смотреть на него издали, ибо это волшебное мгновение поглощено следующим, в которое он повернулся, чтобы увидеть ее в последний раз — так ему кажется — а ее уже не было.

Давно уже безмолвствовал камертон, и виолончель обрела прежнее и нужное звучание, когда раздался резкий звонок телефона. Музыкант вздрогнул от неожиданности, взглянул на часы — почти половина второго. Что за черт, подумал он, кто бы это мог быть так поздно. Он снял трубку и выждал несколько секунд, что было, разумеется, нелепо: он должен был ответить, назваться или назвать свой номер, и тогда на том конце сказали бы: Простите, не туда попала, — но вместо этого там осведомились: Если это пес подошел к телефону, то пусть соблаговолит хотя бы гавкнуть. Да, это пес, ответил виолончелист, но он, видите ли, уже давно не лает, а также утратил обыкновение кусать кого бы то ни было, кроме себя самого, да и то лишь в том случае, если жизнь делается нестерпимо омерзительна. Не сердитесь, я звоню попросить у вас прощения, наш разговор сразу же пошел по опасной тропке, и кончился, как и следовало ожидать, плачевно. Не знаю, кто вас повел этой тропой, но только не я. Да нет, это я во всем виновата, хотя в сущности отличаюсь уравновешенностью и спокойствием. Не заметил за вами ни того, ни другого. А может, у меня раздвоение личности. В этом случае мы играем на равных: я ведь тоже — пес и человек в одном лице. Ирония в ваших устах звучит как-то неорганично, ваш музыкальный слух должен был уже подсказать вам это. Да будет вам известно, сударыня, что диссонанс — часть музыки. Не называйте меня сударыней. А как же мне к вам обращаться, я ведь не знаю, как вас зовут, кто вы такая и чем занимаетесь. В свое время все узнаете, спешка до добра не доводит, ведь мы с вами только что познакомились. Вы, однако, уже успели узнать номер моего телефона. Для этого существуют справочные службы, а портье взял на себя труд получить нужные сведения. Жаль, что у меня такой допотопный аппарат. Почему. Потому что был бы новейшей модели, давно бы уже высветился ваш номер. Это номер моего номера в отеле. Вот как. А что касается допотопности, то, должна вам сказать, меня это нисколько не удивляет, я так и думала. Почему. Потому что соответствует вашему облику: кажется, будто вам не пятьдесят лет, а пятьсот. А как вы узнали, что мне пятьдесят. Я безошибочно определяю возраст. Мне кажется порой, что вы чересчур уверились в том, что не совершаете ошибок. А вот и нет: не далее как сегодня, например, я ошиблась дважды, и такого со мной еще никогда не бывало. Не понимаю. У меня для вас письмо, а я все никак не могу его вам передать, хотя могла бы дважды — при выходе из театра или потом, в такси. Что это за письмо. Будем считать, что я написала его, побывав на репетиции вашего оркестра. Вы были на репетиции. Была. Я вас не заметил. Вполне естественно — и не могли заметить. Ну, как бы то ни было, это был не мой концерт. Похвальная скромность. А «будем считать» — это ведь не то же, что «было так». Иногда это — одно и то же. В данном случае — нет. Поздравляю, вы не только скромны, но и проницательны. Так что же это все-таки за письмо. В свое время узнаете и это. Так отчего же вы мне его не вручили, раз была возможность. Не раз, а два. Тем более — так отчего же. Надеюсь сама это узнать и, может быть, в субботу после концерта вы его получите, ибо в понедельник меня уже в вашем городе быть не должно. Вы живете не здесь. Жить не живу. Ничего не понимаю, с вами разговаривать — что брести по лабиринту, лишенному выхода. Превосходное определение жизни. Вы — не жизнь. Я далеко не так сложна. Кто-то сказал, что каждый из нас на какой-то срок и есть сама жизнь. Вот именно — на какой-то срок, всего лишь на какой-то срок. Господи, как будет славно, если послезавтра все это разъяснится — и письмо, и то, почему вы мне его не отдали, словом, все, я устал от тайн. То, что вы называете тайной, часто служит нам защитой, одни облекаются в доспехи, другие — в тайну. Защита ли, не защита, но мне бы хотелось взглянуть на это письмо. Если не сорвется в третий раз, то — взглянете. А отчего же должно сорваться. От того же, от чего срывалось уже дважды. Кажется, мы с вами играем в «кошки-мышки». Эта игра неизменно кончается тем, что кошка ловит мышку. Если только мышка не сумеет привязать колокольчик на шею кошке. Ответ хорош, просто замечателен, да вот беда — это всего лишь несбыточная мечта, греза, так сказать, навеянная мультфильмами, ибо даже если кошка заснет, шум разбудит ее, и тогда — прощай, мышка. Похоже, что это я — мышка, которой вы говорите «прощай». Если мы взялись играть, одному из нас поневоле придется стать мышкой, а вы ни обликом, ни изворотливостью не тянете на кошку. И, стало быть, обречен влачить всю жизнь мышкину долю. Да, пока длится жизнь, будете мышкой-виолончелисткой. Опять что-то из мультфильма. А вы еще не заметили, что все люди — персонажи мультфильма. Стало быть, и вы — тоже. У вас, кажется, был случай заметить, на что я похожа. На красивую женщину. Спасибо. А наш телефонный разговор — на флирт, только вот не знаю, заметно ли это. Если гостиничная телефонистка развлекается тем, что подслушивает разговоры постояльцев, то наверняка пришла к такому же выводу. Если даже и так, то серьезных последствий не будет, ибо сидевшая в ложе дама, чье имя я так и не узнал, в понедельник уезжает. И не вернется никогда. Вы уверены. Едва ли еще раз возникнут обстоятельства, побудившие меня оказаться здесь. «Едва ли» — это все же не «никогда не». Я предприму все необходимые меры, чтобы не пришлось повторять это путешествие. Но, несмотря на все это, вы не жалеете. На что на «все». Простите мою неделикатность, я всего лишь хотел сказать, что. Не старайтесь быть со мной любезным, я к этому не привыкла, а кроме того, нетрудно догадаться, что вы имели в виду, но если все же находите нужным дать мне более пространное объяснение, то мы сможем продолжить наш разговор в субботу. А до тех пор я вас не увижу. Нет. Связь прервалась. Виолончелист смотрел на трубку, все еще держа ее во влажной руке. Приснилось, наверное, пробормотал он, наяву такого со мной еще не бывало. Он не столько опустил, сколько бросил трубку на рычаг и теперь уже громко, обращаясь к виолончели, к роялю и к полкам, спросил: Чего от меня надо этой женщине, кто она такая, зачем появилась в моей жизни. Разбуженный пес вскинул голову. Ответ читался у него в глазах, но виолончелист, не обращая внимания, заметался по комнате из угла в угол — нервы, как видно, разгулялись еще пуще, — а ответ между тем был примерно таким: Сейчас, когда ты заговорил об этом, мне смутно припоминается, как я спал, положив голову на колени какой-то женщине, может быть, это она самая и есть. Какие колени, какой женщине, должен был бы спросить виолончелист. Да ты спал. Где. В кровати, где. А где была она. Вот здесь. Шутить изволите, господин пес, тысячу лет уж не было в этом доме, в этой комнате женщины, а ну-ка поподробней. Как ты, вероятно, знаешь, восприятие времени у представителей семейства псовых отличается от человеческого, но вроде бы и вправду много лет прошло с тех пор, как ты в последний раз делил свое ложе с женщиной, и сказано это было, само собой разумеется, без иронии. Стало быть, ты ее себе вымечтал. Вполне возможно, ибо псы — неисправимые мечтатели, мы грезим наяву — но лишь до тех пор, пока, увидев в полутьме нечто, позволяющее вообразить, что это — женщина, не вспрыгиваем на диван и не кладем ей на колени голову. Это — твое собачье дело, сказал бы виолончелист. И если даже все оказывается не так, мы не жалуемся, сказал бы пес. А в своем номере в отеле раздетая смерть стоит перед зеркалом. И не знает, кто отражается в нем.