Тайна на дне колодца - Николай Носов

"ВОЛЬНИЦА"

Покинув вокзал, я заметил, что вместе со мной на привокзальную площадь вышли еще два каких-то небрежно одетых и давно небритых субъекта, которых я, впрочем, не успел как следует разглядеть, поскольку, не сказав друг другу ни слова, они быстро зашагали, один в одну сторону, другой - в другую, и скрылись во мраке, словно их ветром сдуло.

Наверно, они по опыту уже знали, что в такую пору не следует подолгу задерживаться на одном месте. А может быть, каждому из них было известно какое-нибудь пристанище, где можно было провести остаток ночи.

Не имея никакого определенного плана, я оглядел расстилавшуюся передо мной площадь. Вдали, по правую руку, возле забора, ограничивающего владения "железнодорожной державы", полыхал огонек костра, вокруг которого сидели несколько беспризорников. В те времена фигура беспризорника, то есть одетого в невозможнейшие лохмотья, грязного, давно не мытого и не чесанного мальчишки, потерявшего в годы войны родителей, была как бы неотъемлемой принадлежностью городского пейзажа. Шел уже 1924 год. Но я помню, что еще и в 1931 году, когда вышел на экраны фильм "Путевка в жизнь", борьба с детской беспризорностью не была закончена. Беспризорники очень любили ходить на этот фильм из их собственной жизни. Я сам не раз видел, как, собравшись стайкой, они просачивались в какой-нибудь кинотеатр на дневной сеанс, когда зрителей было поменьше. Хотя этих несчастных ребятишек уже тогда, то есть в 1924 году, помещали в детские дома и специальные колонии, но они упорно убегали оттуда, предпочитая жить на свободе, промышляя попрошайничеством и воровством. Все эти беспризорники представляли как бы определенную касту или корпорацию, живущую по своим собственным законам и противопоставлявшую себя остальному обществу.

Неподалеку от костра стоял огромный черный котел цилиндрической формы. В ту пору повсюду на киевских площадях и улицах можно было видеть такие котлы. В них разогревали асфальт для покрытия мостовых и тротуаров, пришедших в негодность за время войны. В течение дня котел настолько разогревался, что не успевал остыть за ночь и, таким образом, являлся хорошим прибежищем для беспризорников на ночь, особенно с наступлением холодов. Мне показалось странным, что увиденные мной беспризорники предпочитали проводить ночь у костра, вместо того чтоб залезть в котел и спать преспокойно в тепле. Я решил использовать упущенную ими возможность, но когда подошел к котлу и заглянул на дно, то увидел, что оно плотно уложено спящими беспризорниками. Они лежали, тесно прижавшись друг к дружке, словно сардельки, поджариваемые на сковороде, и спали таким крепким сном, на который способны только ребятишки их возраста.

Убедившись, что все вакантные места в котле заняты, к решил погреться у костра, так как холод уже довольно ощутимо напоминал о себе. Беспризорники совершенно никак не отреагировали на мое появление в их среде. Ни один даже не повернул ко мне головы. Только худенький, тонкий, как тростинка, мальчишка, рядом с которым я присел у костра, метнул косой взгляд в мою сторону. От моего внимания не ускользнуло, как сверкнули белки его глаз на совершенно черном от грязи лице.

У остальных (всего у костра сидело четверо) были такие же черные, словно покрытые слоем копоти или сажи физиономии. Видимо, у них вообще не было выработано привычки когда-либо умываться или хотя бы мыть руки.

Молчание, впрочем, длилось недолго. Сидевший напротив меня мальчишка постарше сказал, как бы ни к кому не обращаясь:

- Слышь, Тонкий, ты сидишь ближе, спроси у фрайера, чего это он принес нам.

Фрайер на блатном, то есть на воровском, языке, как мне было известно, означало не что иное, как простофиля, простак, деревенщина, вообще неопытный, не принадлежащий к блатному миру наивный чудак, которого легко можно обвести вокруг пальца. Не было никакого сомнения, что в данном случае фрайер - был именно я. Худенький мальчишка ткнул своим грязным пальцем в буханку, которую я держал под мышкой, и спросил:

- Что это у тебя?

- Хлеб с маслом, - ответил я. - Сейчас поужинаем и будем ложиться спать.

Я разломил буханку на пять частей, по числу сидевших вокруг костра. Со всех сторон потянулись грязные руки, и каждый взял свою долю. Тонкий тоже взял кусок и, приоткрыв рот, выжидательно посмотрел на меня.

- А масло? - спросил он.

- Масло? - сказал я и с сожалением развел руками. - Масло, понимаешь, в магазине осталось.

Сидевшие у костра так и фыркнули от смеха, и это, как видно, задело самолюбие не ожидавшего подвоха Тонкого.

Он бросил мне на колени доставшуюся ему краюху хлеба и буркнул сердито:

- Ты что, пришел сюда надсмехаться над нами?

Он так и сказал: "надсмехаться".

Его действия, однако, не вызвали одобрения старшего мальчишки.

- Ты что это вздумал швыряться хлебом? - строго сказал он. - Ты что, лорд Керзон или Чемберлен, может быть? Ну-ка, иди за обрезками.

- Сам иди! - буркнул упрямо Тонкий.

Старший мальчишка был, как видно, парень покладистый. Он молча встал, подошел к забору, отогнул в сторону болтавшуюся на одном гвозде доску и исчез в образовавшемся отверстии.

Тонкий поглядывал на меня исподлобья, словно стараясь узнать, сержусь ли я, потом быстро протянул руку и схватил брошенный им кусок хлеба. Видя, что я не препятствую ему, он сказал, явно стараясь завязать разговор:

- Ты, видать, из детского дома сбежал?

- Это ты, наверное, сбежал, - ответил я таким тоном, чтоб он почувствовал, что я еще сержусь.

- Я-то сбежал, - сказал примирительно он.

- А зачем?

- Там скучно. Все кричат. И никуда не пускают.

- А куда тебе надо?

- Ну, "куда, куда"! Я мамку ищу.

- А где твоя мамка?

- Вот чудак! Если бы я знал где, зачем бы искал? А у тебя есть мать?

- Есть.

- Ну? - искренне удивился он. - Почему же ты не поедешь к ней?

- Я и хотел, да на билет не хватило денег, - ответил я.

- А это далеко?

- Двадцать пять верст.

- А двадцать пять верст - это много?

Видно было, что в счете он не особенно силен: небось и до десяти не сосчитал бы. Я на секунду задумался, как попроще объяснить ему. Но тут снова заскрипела доска в заборе. Это вернулся парнишка, отправившийся за обрезками. В руках у него было что-то завернутое в старую засаленную газету.

- Зеркай, пацаны, Кочан обрезков припер! - обрадованно сказал черноволосый мальчонка, сидевший рядом с Тонким.

Кочан сел у костра и, не сказав ни слова, развернул газету. В свертке оказались обрезки колбасы самых разных названий: чайной, любительской, краковской, кровяной, ветчинной. Тыкая пальцем в сторону каждого сидевшего у костра, Кочан пересчитал всех, не забыв ткнуть в грудь и себя, после чего разделил принесенные обрезки на пять частей и вручил каждому его порцию. Все, аппетитно чавкая, принялись уплетать колбасные обрезки с хлебом.

- Шамай, хорошие! - обратился тонкий ко мне.

Стараясь не думать, какой путь проделали и в каких руках побывали доставшиеся на мою долю обрезки, я тоже стал есть, постепенно приходя к мысли, что ко всему можно привыкнуть: нужно только стараться поменьше думать и не давать воли воображению.

Тонкий искоса поглядывал на меня, словно хотел узнать, нравится ли мне угощение. Потом сказал, кинув в мою сторону:

- Слышь, Кочан, у него мать есть.

Слово "мать" он произнес как-то уважительно или любовно, словно пропел: "Ма-а-ать!"

- Врё... - мотнул головой Кочан.

- Чтоб я так жил! - поклялся Тонкий. - Только она далеко: двадцать пять верст на поезде ехать.

- Олух царя небесного! - со снисходительным презрением ответил Кочан. Если б у меня была мать, я бы двадцать пять раз по двадцать пять верст пехтурой протопал. Я бы топал, топал, топал, пока не упал. Понял?

- Понял, - послушно ответил Тонкий.

В это время я почувствовал, что кто-то залез мне в карман. Обернувшись, я увидел, что сидевший рядом черномазый, как и все остальные, парень (как его звали, не помню) вытащил торчавшую из моего кармана свернутую трубкой книжку.

- Что это у тебя? - спросил.

- Сам видишь, книжка.

- А-а... - протянул он, будто только теперь понял, что это книга.

- А для чего книги? - спросил тонкий.

Он, видимо, отличался любознательностью.

- Книги - это пища для ума. - начал я.

- Как это? - не понял Тонкий.

- Ну, что такое пища, знаешь?

- Ну, - развел Тонкий руками. - Пища - это такая шамовка.

- Пища - это всякая шамовка или еда, вот как хлеб или колбаса, объяснил я. - Только хлеб, колбаса - это шамовка для желудка... Что такое желудок, знаешь?

- Это который у меня в пузе?

- Вот-вот. Хлеб, колбаса - это шамовка для желудка, который у тебя в пузе, а книга - это шамовка для ума, который у тебя тут. - Я постучал его пальцем по лбу. - Понял?

- Понял. А ты почитай... Или не можешь?

- Почему не могу? Только больно поздно!

- Читай, читай, все равно без дела сидим, - подхватил Кочан. - А надоешь, так скажем.