Гаугразский пленник - Яна Дубинянская

Как не было в ее жизни и самого Растуллы. С тех самых далеких времен, когда он, почти два месяца пренебрегая долгом воина, учил молодую жену не бояться моря, южного леса и дворцовых стен. Когда смеялся над ее растерянными глазами. Когда хотел ее каждую ночь, не обращая внимания не только на испуг, постепенно уступавший место неосознанному ответному желанию, но и даже на лунные знаки Матери!.. А ведь нарушать Ее запрет — значит по капле мостить дорогу в темный чертог Врага…

Как-то раз Мильям осмелилась спросить Алла-тенга, чтит ли вообще ее супруг закон и волю Могучего?.. И, разумеется, тоже не получила ответа.

Но те времена остались почти также далеко в прошлом, как детство в родном селении. Иногда Мильям казалось, что ни того, ни другого у нее никогда и не было. Было настоящее: море и горы, огромное хозяйство, которым она вроде бы управляла в вечное отсутствие мужа, трое растущих сыновей — самому старшему из них еще далеко до посвящения оружием…

И еще — то, о чем нельзя говорить вслух. Чего тем более нельзя делать, не рискуя навлечь на себя гнев Матери… Не у Растуллы ли она, Мильям, научилась не бояться небесного гнева? Рано или поздно у нее родится дочь. Первая дочь в семье, улыбка Могучего, в этом краю почему-то не принято так говорить. Но все равно. Кто-то должен будет ее научить… Кто-то… Кто, как не она сама?!.

Чтобы научить, нужно уметь. Чтобы уметь, надо научиться. Замкнутый круг? Или нет — кругообразная, но бесконечная линия, словно та узкая тропа, что виток за витком поднимается к вершине Ненны, самой пологой из южных гор…

— Как водичка, Мильям-тену?

Она резко остановилась. Сорвалась с мысли, будто с обрыва. Опять. Только что его не было — и вот он стоит прямо посреди дороги, и улыбается, и спрашивает так по-нездешнему странно, и ветер шевелит его нечеловеческие волосы солнечного цвета овечьей пряжи…

За спиной Мильям прислужница Айне явственно помянулa Врага. Ну и дура.

— Здравствуй, Пленник, — сказала Мильям.

— Разденься, — приказал Алла-тенг.

Мильям повиновалась. То, что здесь, в южной земле, занижаются врачеванием не первые дочери в семьях, а служители Могучего, было естественным: в конце концов, именно с ее болезни и началось когда-то их знакомство. Но привыкнуть к тому, что он — служитель, мужчина!.. — ведает и всеми таинствами женщины, от лунных знаков Матери и молочных хворей до девяти месяцев тяжести и самого появления ребенка на свет, — Мильям не могла до сих пор.

Чужой мужчина увидит ее сына раньше, чем отец… даже раньше солнца!!!.. В первый раз это казалось совершенно немыслимым. Сейчас — притерлось, примирилось, обкаталось, будто морская галька… но все-таки.

— Ложись.

Она прилегла на кошму, сначала на бок, потом тяжело перевернулась на спину. Алла-тенг, кряхтя, опустился рядом, подышал на пальцы и размял их перед тем, как начать ощупывать ее живот. Затем вынул деревянную трубку с широкими наконечниками и, приникнув ухом к одному из раструбов, принялся сосредоточенно выслушивать биение сердца нерожденного ребенка.

Мильям ждала. Алла-тенг никогда не отвечал на преждевременные вопросы, но после осмотра часто говорил такое, чего, казалось бы, никак не мог узнать, не прибегая к древнему волшебству. Она уже не пыталась разрешить эту загадку.

— Переворачивается, — удовлетворенно сообщил служитель. — Может, еще успеет лечь головкой… Сколько там у нас осталось? Недели две?

Мильям неуверенно опустила веки. Матерь не дала ей знания точных сроков: первый ее сын родился на десять дней раньше их с Алла-тенгом расчетов, а второй — на неделю позже.

Третий появился на свет в срок, однако шел ножками вперед, и те роды были самыми тяжелыми… Но тогда она еще не владела многими умениями, какими владеет сейчас. И потому знает: четвертый сын успеет перевернуться, он родится легко и почти без боли и совсем скоро. Раньше, чем считает Алла-тенг. Только ему ни в коем случае нельзя говорить об этом.

— Только что ж ты так напрягаешься? — Служитель держал ладонь на животе Мильям, кривился, хмурился, и было непонятно, к кому он обращается: к ней ли, к будущему ребенку или даже к животу как таковому. — Отпустило… а вот опять… Мне не нравится, Мильям-тену. Эти две недели полежишь, поняла? А то, боюсь, Растулла-тенг опять опоздает.

Если он жив, подумала Мильям. Нельзя так думать — но как сдержишься, если за все восемь с половиной месяцев не было вестей с границы? Впрочем, их не бывало никогда. Растулла не видел смысла в том, чтобы посылать о себе какие-то вести.

— Одевайся.

Служитель Могучего с трудом поднялся на ноги; его отвисший живот, с которого ниспадали складки порядком засаленного одеяния, был куда обширнее ее собственного. Алла-тенг постарел. И никакой он не мужчина — разве можно вообще считать таковыми воспитанников Обители, которые носят женские платья, учатся всему на свете, но только не ремеслу воина, не проходят посвящения оружием и за всю жизнь ни разу не приближаются к границе?… И, конечно же, не знают ни любви, ни отцовства…

Такая мысль немного успокоила; правда, ненадолго. Мильям остро нуждалась в успокоении в эти последние дни, полные неуверенного ожидания, когда — каждый раз как впервые! — наползал неосознанный страх. Даже сейчас, зная куда больше, чем перед рождением третьего сына… все равно.

Этот страх был сильнее ее. Внезапно становились важными вещи, о которых она прежде не стала бы думать ни минуты: летучая мышь, пролетевшая прошлым вечером так низко, что едва не коснулась ее волос; найденная на берегу раковина с завитком в обратную сторону — такая находка предвещает сильное удивление; дурные пророчества старухи Айне, не снятые вовремя откупной жертвой; а теперь еще давешняя встреча с Пленником… прислужницы шептали, будто это приносит несчастье…

Хотя сама Мильям не раз уверялась, что совсем наоборот.

— Почему тебя называют Пленником? — спросила как-то она.

— Потому что меня в свое время взяли в плен.

Он смеялся; то есть нет — посмеивался. Мильям ни разу не видела, чтобы он был полностью серьезен. Его большие, словно виноградины, нездешние темные глаза постоянно притворялись узкими щелочками, как у южан.

— Кто?

— Того человека давно убили на границе. И всех его сыновей — тоже.

— Значит, ты свободен?…

— Разумеется.

— И можешь уйти отсюда?

— В любой момент.

— Почему же ты не вернешься к себе на родину?

— Потому что я — Пленник.

Она не понимала, насмехается ли он над ней, неразумной женщиной, или ответил бы точно так же каждому. Его коричневую кожу бороздили глубокие лучики морщин, поверх которых золотились неправдоподобные ресницы солнечного цвета.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});