Скользящие в рай (сборник) - Дмитрий Поляков (Катин)

– Теперь, Глеб, я буду тебе тыкать. – Лиза ткнула его пальчиком в плечо.

– Это сближает, девочка. – Он сыто откинулся на спинку кресла.

– Не надо называть меня девочкой. Поверь, я давно уже не девочка.

– Почти забыл о твоем женихе.

– Я – тоже.

– Когда ты хочешь, чтобы я тебе о нем напомнил?

– Я тебе уже надоела?

– Нет.

– Тогда не напоминай. Это ведь – так… Им хочется.

Глеб не стал углубляться в эту тему. Он усмехнулся, глядя, как Тамара пытается притулить голову к острому, неудобному для таких нежностей плечу англичанина с выражением законного права на засыпающем лице, и сказал с оттенком сочувствия:

– Она ведь ничего не ела.

– Здесь можно брать комнату? – Албин вытянул шею в поисках хозяина заведения. – Бедньяшка сильно устала, – почти шепотом выдавил он запомнившуюся литературную фразу. Его широкая, вся в венах, ладонь ласковой ощупью, чтобы не потревожить, нашла на Тамаре очки, бережно поправила их и прикоснулась к румяной щеке.

Когда Албин под заботливым приглядом хозяина уводил Тамару по крутой скрипучей лестнице наверх, та то и дело просыпалась, скашивала замыленный глаз в сторону Лизы и, грозя ей скрюченным пальцем, заверяла то ли себя, то ли ее: «Я перевожу, перевожу»…

– Кто это? – спросила Лиза через минуту после того, когда они наконец скрылись из вида.

Глеб пожал плечами, и неожиданно оба покатились со смеху. Мягкие, цвета спелой пшеницы волосы девушки рассыпались по груди Глеба. Он безотчетно взял на ладонь густую прядь и поднес к лицу, вдохнул терпкий аромат свежей ухоженности и ощутил нарастающую волну глухого возбуждения самца.

Лиза перестала смеяться, не отрывая лица от его груди, спросила:

– Что ты делаешь?

– Разглядываю твои волосы.

– Зачем?

– Чтобы убедиться, что ты настоящая.

– Ну и как? Настоящая?

– Пока не знаю.

– А ты настоящий, я знаю.

– Откуда?

– Женщины это всегда видят. Когда хотят. – Она выпрямилась и посмотрела ему в глаза. – А когда они ошибаются, то это значит только, что они не хотят понимать правду, потому что им так спокойнее. На какое-то время.

– А ты уверена, что хочешь что-то во мне понимать?

– Я уже поняла. – Она обвела ладонью его лицо, почти не касаясь кожи, склонив голову к своему плечу. – Ты очень устал. У тебя такие глаза… Как у израненного быка на корриде, когда развязка уже близко… Когда движения меньше зависят от тебя, а мысли расползаются, как ветхое лоскутное одеяло. Я это хорошо понимаю… И от этого мне как-то спокойнее.

– Странно, – сказал он.

– Нет, не странно. Правда, спокойнее. Ты не такой, как они все, – проговорила она едва слышно.

– Странно, – повторил Глеб, – что ты так думаешь. – Он приблизился к ее уху. – Ведь я не употребляю дурь.

Лиза вскинулась, как от удара плети. Ее глаза сверкнули острой ненавистью, но в них одновременно промелькнуло и затравленное отчаяние. Она прикусила нижнюю губу. Минуту девушка впивалась в его холодную и расслабленную полуулыбку, потом попыталась улыбнуться сама.

– А ты действительно не такой, как они все. – Чтобы задержать время, она неспешно перетянула свои волосы резинкой и тряхнула головой так, чтобы задеть ими его лицо. Взяв себя в руки, она спросила, не глядя на него: – Почему ты решил, что я… в общем…

– Нос надо мыть после процедур.

– Это… это пудра, – сказала она, порывисто вытирая нос платком.

– Ну, если это пудра, то извини, – отрезал Глеб, который вдруг утратил интерес к этой теме, и с удовольствием закурил.

– А хоть бы и дурь, – ни с того ни с сего созналась Лиза. – Тебе-то что за дело?

– Никакого, – честно ответил он и пустил дым кольцами.

Мелко хихикнув, Лиза гибко переместилась к нему на колено и тихо пропела на ухо:

– Тогда предлагаю брудершафт. – Она опять хихикнула. – Ведь швестершафт уже был.

– Что же мы будем делать после брудершафта? – поинтересовался Глеб с деланым недоумением. – Вернемся к вы?

– Ни в коем случае! – отрезала Лиза. – После брудершафта мы закажем шампанское в номер. Шагать надо только вверх. Ну, как?

Глеб сделал вид, что задумался, – и надо было видеть гримаску обиженного удивления, которая возникла на капризном лице девушки. Но он не стал долго терзать ее самолюбие и решительно махнул рукой, как бы сдаваясь под упорным натиском:

– Заметано!

С выражением нескрываемого облегчения Лиза медленно разлила по бокалам откуда-то взявшееся вино, передала один бокал ему, затем переплела кисти рук и, выпив свой разом, без вкуса, жадно впилась ему в губы необыкновенно страстным и вовсе не приятельским поцелуем. Когда же она откинула голову, немного задыхаясь от удовольствия, и глянула ему в глаза глубоким и влажным взглядом, Глеб обнаружил перед собой совсем не ту простоватую, пресыщенную безотказным житьем-бытьем студентку, какой она ему представлялась до сих пор, а вполне искушенную, хищную, плененную плотской страстью молодую женщину. И она, эта красивая женщина, стремилась к нему. «Откуда что берется?» – только и подумал он, легко отдаваясь дурману желания, алкоголя и такого близкого, манящего, жаркого женского тела.

8

Едва ступив за порог крошечной комнаты, в которой едва помещалась кровать, они, теряя разум, стали срывать друг с друга одежду, стараясь достать руками тело, дрожа, целуясь, царапаясь и кусаясь, пока, обнаженные, сбрасывая остатки белья, не рухнули поверх одеял и, захлебываясь раскаленным воздухом, не слились друг с другом, остро чувствуя, как смешивается их пот и дыхание.

В это самое время за некрашеной бревенчатой стеной, едко пахнущей еловой стружкой свежего деревенского дома, в двухметровой ванной комнате, стоя перед зеркалом, брился майор. На нем была белая майка, оттеняемая бронзовым загаром крепких мышц, и полевой формы брюки. Майор брился опасной бритвой, доставшейся ему от деда, с потертой деревянной ручкой в виде футляра. С этой бритвой его отец прошел всю войну, и сам он не расставался с ней ни в одной из «горячих точек», где ему довелось перебывать по долгу службы. Он умел ею пользоваться без порезов. Сейчас майор готовился ко сну и по старой солдатской привычке брился вечером, чтобы поутру быть готовым к работе как можно скорее; хотя отныне он имел право изменить привычке, поскольку вчера получил полную отставку в связи с сокращением его части. Он имел право бриться по утрам, как все нормальные люди, но ему было трудно стать другим человеком так быстро, даже в мелочах.

Завтра он должен был сесть в поезд и отправиться навсегда в далекий уральский город, где его ждала неизвестность и профессиональная неопределенность, с которой особенно трудно было смириться. В этом городе он вырос, там жила его семья, состоящая из жены, двух малолетних сыновей и стариков родителей, которым он по возможности высылал деньги, когда их еще платили. Потом переводов почти не стало, потому что долги по зарплате перевалили за год. Он стал реже звонить и писать письма, его разум не выдерживал того тупика, в котором оказались его близкие, тогда как он честно исполнял свои профессиональные обязанности, рискуя своей жизнью и жизнями солдат, что были ему приданы. Служба – пусть даже в долг – отвлекала его мысли от семьи, которая, как ему было известно, жила из кулька в рогожку, – и вот теперь это кончилось. Он не получил даже выходного пособия, поэтому остановился в загородной гостинице и готов был трястись до Урала в общем вагоне.

Майор вздохнул и пригладил выцветшие до белизны короткие волосы. В эту минуту зазвонил телефон. Отложив бритву, майор вытер руки и снял трубку.

– У аппарата, – жестко сказал он и тут же сел на кровать, чувствуя, как сердце упало в груди, а по лицу расползается растерянная улыбка. – Да, Лена, – сказал он мягче, – да, дорогая, это я. Я звонил тебе и оставил номер… ну вот… Завтра. Я говорю, выезжаю завтра. Номер поезда? А, не надо. Я буду сразу домой. Сам. Как вы там? – Он замолчал и молчал долго, катая желваки по скулам. Потом сказал: – И давно это случилось? Понятно. Я не мог прислать денег, дорогая… Пойми… Но теперь они заплатили за все сразу. Я приеду, и ты сможешь расплатиться. За все. И еще останется. Да… Отец может говорить? Я говорю – как у него с речью?.. Понятно. Что с работой?.. Да хоть кто-нибудь у вас там работает? Не весь же город без работы сидит!.. Прости, прости… Хорошо. Я приеду, и все образуется… Ты плачешь? Не надо… Как они, подросли, наверно? Не узнаю? Я понял. Прости… Все решим, Лена. Все решим. Да! Через два дня. Слышишь? Через два дня, родная, я буду у вас! И мы все решим! – В трубке послышались частые гудки. Он некоторое время не отбирал ее от уха, потом тихо повторил: – Все решим… – и опустил трубку на рычаг.

Майор медленно вернулся в ванную, чтобы закончить начатое дело, взял бритву и некоторое время всматривался в свое угрюмое, враз посеревшее, крепкое и мужественное лицо. На подбородке белела еще не опавшая пена. Он поднес бритву, чтобы убрать ее, и четким движением, напомнившим ему передергивание затвора на автомате, глубоко и надежно вонзил бритву себе под кадык.