Путь на Олений ложок - Константин Кислов

— Неподходяще говорите, Семен Захарович, неподходяще, — укорчиво возражал Гурий. — Сколько же мы туда пройдем, по вашему расчету?

— Может быть, на денек позже придем, в этом нет ничего страшного, — спокойно и рассудительно доказывал Тагильцев. — Знаете что, дядя Гурий: тише едешь — дальше будешь. Что вы ни говорите — горы, а выше пойдут скалы, гольцы, может быть и снег где-нибудь лежит. Мы не альпинисты, снаряжения у нас нет.

— Это да… это пожалуй так, — штейгер готов был сдаться. — Году в двадцатом мне довелось здесь хаживать, так мы назад вернулись, не прошли…

Вепринцев, хотя и молчал, но на лице его было заметно волнение: на скулах под кожей, искусанной комарами, напряженно двигались и сжимались в тугие узлы мышцы, на лбу в гармошку собрались морщины. Он был угрюм и неразговорчив, не мог оправиться от пережитого страха. Прислушиваясь к разговору Тагильцева и Гурия, он опять подумал: «А может быть, уже давно сбились с пути и теперь идем бог знает куда?.. С такими проводниками все может быть… А, черт с ними, куда кривая вывезет… Сегодня ли, завтра ли — важно добраться».

Но вот поднялся с земли Оспан с длинной трубкой в зубах, подымил, чмокнул два-три раза губами и ухмыльнулся.

— М-да, друзья-товарищи… Однако в другом месте пойдем, — сказал он с невозмутимым спокойствием. — Тут не годится.

— Где же это ты другое место нашел? — юрко обернулся Гурий.

— Есть такое место… Может, никто не знает его, а оно есть. — Старый охотник задумчиво поглядел на высокие горы, темной стеной стоявшие на их пути, на тайгу. — И главное дело, прямая дорожка-то, до самого места так и доведет.

— Прямая, говоришь, Оспан? — оживился Вепринцев.

— Ей-богу, прямая, хорошая дорожка…

Гурий озадаченно почесал затылок.

— Я что-то других дорог туда не знаю.

— А всего-то, однако, никогда и не узнаешь, — посмеялся Оспан, узко сощурив глаза. — Хоть еще тебе одну жизнь дать, и все равно — попадет какая-нибудь пустяковина и задумаешься…

Двигались они теперь очень медленно, не шли, а плелись. Силы, видать, поизмотали, да и дорога была не так уж хороша, как представлялась она всем по словам Оспана. Не дорога, а узкая звериная тропинка, проторенная между камней и деревьев. Всюду горы. Не успеешь передохнуть от одного подъема, как впереди в сизой мгле вырастает другой и того круче. Лошади останавливались через каждые десять минут и порывисто дышали, раздувая мокрые бока. А кругом дикая непролазная заваль тайги, поросшая кустарником, ягодником и жесткой колючей травой. Идти приходилось ощупью, все чаще в работу вступали топоры. Здесь даже птиц и зверей меньше стало встречаться. Свет солнца добирался сюда с трудом и не сразу, и земля почти не нагревалась, была она холодная и вечно сырая, подернутая зеленой плесенью. «Колумб не испытал, наверно, и доли тех мучений, какие приходится переносить мне, — думал Вепринцев, устало шагая за Тагильцевым и обливаясь потом.

И Тагильцеву нелегко доставалась эта дорога. В гору он поднимался легче, тут ему хорошо помогала крепкая палка, а уж под гору — хоть на брюхе сползай: изуродованная нога становилась настоящей обузой, ее надо было тащить осторожно, как дорогостоящую хрупкую вещь. Но Тагильцев по-солдатски, молча и терпеливо, переносил эти неудобства и трудности. Даже тяжелый рюкзак никому не позволял снять со своих плеч.

— Ну, ну, я еще как-нибудь дюжу. На войне пушку на себе таскал, и то спина целехонька осталась, а здесь единственный рюкзак, подумаешь, тяжесть…

Когда ему становилось невмоготу, он начинал говорить, чтобы на время отвлечься. За разговором путь от привала до привала казался короче и легче.

Обернувшись назад, Тагильцев взглянул на Вепринцева и, чуть задержавшись, покачал головой.

— Эх, дорогой Павел Иванович, плохо что-то тянешь, пристал однако?

— Да-а… Тяжеловато, Семен… Ты гляди, что делается впереди… Лезем, лезем, а конца не видать…

— Дорожка замысловатая, что и говорить, будто на небо поднимаемся, — поглядев вверх, сказал Тагильцев, — сложная дорожка… Вот и на фронте, бывало, так устанешь, что с ног валишься, глаза света белого не видят, а как грянули песню — и все прошло, будто тебя насквозь электрическим током просверлит.

— О да… Песня — замечательное средство… — закивал Вепринцев, — особенно там, на войне… душе легче.

— Да, тяжелое времечко довелось пережить, — в раздумье продолжал Тагильцев. — А всего горше отступление. И хватил же я его в первый год войны, этого отступления — сейчас забыть не могу… Вам, поди, тоже перепало?

— Как же, — быстро подхватил Вепринцев. — Конечно, перепало…

— Идешь день, другой, так устанешь, сказать немыслимо, ноги подкашиваются… А немец бьет — жизни никакой нет… Кругом пальба, грохот, деревни пылают, как костры на масленице, города в щебень превращаются, люди, как очумелые, во все стороны мечутся, и кажется тебе, что всему конец наступил… Не знаешь толком, где фронт, где тыл, — кругом война идет… И такая тебя тоска-кручина захватит — ничего не мило. Подумаешь, бывало: «Неужели кругом фашист орудует? Неужели все?..» Тагильцев чуть пригнулся, ловко подкинул спиной рюкзак, поправил глубоко впившиеся в плечи лямки.

— Ну, а потом-то кончилось ведь отступление, — сказал Илюша.

— Само собой разумеется. Общеизвестный факт… Но не в этом вся соль…

— А в чем же?

Тагильцев сбил палкой нарядную бархатно-бурую головку татарника, подумал немного:

— Остановишься, бывало, где-нибудь на короткий отдых у железной дороги, и видишь — навстречу летит полным ходом товарный состав и красные вагоны. Понимаешь, наши, четырехосные… А на боку такого вагона написано: «Построен Уралвагонзаводом…» Прочитаешь и вздохнешь полной грудью, на душе полегчает: «Нет, не везде же немец… Завод наш делает свое дело». И усталость сразу пропадает… Опять бежишь, но уж о другом соображаешь: о том, где бы сподручнее встать тебе да добрую сдачу по зубам отвесить. А когда началось наступление, тут уж, конечно, жизнь пошла по-другому. Куда там тоска девалась, весело, зажили… А составы эти так и шли за нами один за другим. В Германию вступили, чужая, сторона, все чужое кругом, а посмотришь на железную дорогу — идут составы… Поглядишь на него, на этот красный деревянный вагон, — как с родным братом встретишься. Крикнешь ему вдогонку: «Эй, братишка! Как там у вас дела-то идут?» А он тебе колесами отбивает, будто солдат рапортует: тук-тук — хорошо, тук-тук — хорошо, хорошо, хорошо… И покатил мой земляк с уральскими игрушками. Помашешь ему ушанкой и бежишь со всех ног вперед. Вот она подмога-то с тыла в чем заключается…

Они начали спускаться в обширную, заросшую дремучей тайгой падь. Вепринцев, украдкой покашиваясь на Тагильцева, думал: «Удивительные, странные люди… Товарные вагоны успокаивали его в минуты тяжелых сомнений! Какая чепуха! Зачем я буду глядеть на чужие вагоны? Эх, если бы этот старый осел Дурасов не закопал в землю столько доброго металла, никогда бы не поехал в эту страну… Мне нужны деньги, нужно золото, а не идеи… Зачем мне их идеи?.. Я хочу жить для себя, а не для грядущих поколений. Какое мне до них дело? Пусть дураки смотрят на пустые товарные вагоны, сколько им вздумается». Но как же труден и тяжел путь до этого золота. И как все выглядело легко и просто там, в Америке, в Италии, во Франции… После каждого удачного дела он сорил по притонам легко доставшимися деньгами, играл, сбивая с толку шулеров, покупал газетных репортеров и полицейских. Жалкие музыканты, стоя, на коленях, встречали его оглушительным джазом, когда он появлялся, в ночных кабаре. «Ох, добрый, славный Чикаго… С каким удовольствием я вспоминаю о тебе в этой первобытной глуши…»

К обеду они спустились в долину. Щедро светило солнце. Густое цветущее разнотравье будто китайским ковром застилало землю. Над обилием цветов кружились пестрокрылые бабочки, сердито гудели толстогузые полосатые шершни, легко и трепетно висели бирюзовые стрекозы. Так и хотелось повалиться на эту теплую, пахнущую грибами и травяным прахом землю, захватить полную охапку сочной зелени и дышать полной грудью, а потом скинуть с ног тяжелые сапоги, потянуться на траве, по-детски побарахтаться, и заснуть.

Оспан снял с головы старый солдатский картуз с выгоревшим облинялым околышем, пригладил ладонью свалявшиеся, влажные от пота волосы и, поглядывая на лошадей, сказал:

— Ну вот, подошло время и с конями разлучиться… Придется их, однако здесь оставить.

— И багаж здесь оставим? — спросил Илюша.

— Об этом уж ты меня не спрашивай, начальники есть, а мое дело маленькое… скажут на себе тащить — потащим, прикажут бросить — бросим…

— Еще одна новость, — хмуро произнес Стриж. Он осунулся за эти дни, еле шел и теперь обычно ни во что не вмешивался. — Пока лазим по этим кручам, без штанов останемся, все придется бросить для облегчения.