Лавров - Александр Иванович Володин

— в белье (в носке была спрятана записка). Так и осуществлялась более или менее регулярная переписка между ним и матерью. Писал он я Штакеншнейдер и Конради (мать изловчилась переслать ему бумагу и карандаш). А через некоторое время разрешили ему и свидание с Елизаветой Карловной.

В доме же Лаврова шли допросы: допрашивали сына Михаила, Антона Рюльмапа, крестьянина Никанора Лебедева, находившегося в услужении. Выясняли, кто да когда бывал у Лаврова. Почти все уже известные нам лица: Конради, Ливотова, Штакеншнейдер, братья жены, родственники Петра Лавровича, Полонский, Майков, Курочкин, У тин, Кеневич, Шульц, Энгельгардт, Чебышев, Гадолин, Зотов, Бестужев-Рюмин, Громека, Семевский, Достоевский, Сычевский, Арсеньев, Кавелин, Михайлов, Павлов… Еще студенты-медики — Крашевский, Фридолин, Брандт, сотрудники «Заграничного вестника»… «Вечером и ночью полковник Лавров большею частью сидел дома и занимался, утром тоже», — показывает Рюль-ман. А крестьянин Лебедев сообщает, что Лавров редко бывал дома — уходил в 9 часов и возвращался в 7 вечера…

И еще два любопытных свидетельства. Рюльман: «В последнее же время стали гораздо меньше посещать г. Лаврова как сказанные лица, так и вообще прежние знакомые». Лебедев: «В последнее же время, со смертью жены г. Лаврова, стали собираться люди мне незнакомые».

Специально приглашенные цензоры просматривают в это время бумаги Лаврова. Поначалу двое из них — Варадинов и Нилькгейм — ничего особенного (как-то: социализма, материализма и атеизма) в них не усмотрели, хотя кое-что и выделили: корректуру статьи «Постепенно», записку о бесплатной женской школе и мастерской, проект письма с протестом против закрытия Шахматного клуба… И еще книги они отобрали — работы Н. Долговрукова, И. Гагарина, Н. Тургенева, Шарля де Мазада, Л. Кошута, анонимное «Письмо к наставнику е. и. в. государя наследника» (1858, автором его был историк Михаил Петрович Погодин), а также герценовские издания: «О развитии революционных идей в России» (французское издание 1853 года), начало первого выпуска «Голосов из России» (1856), седьмую книжку «Полярной звезды» (1861), брошюру «14 декабря 1825 и император Николай». Почти все эти издания находились среди учебных книг сына (это сам он их туда запрятал), откуда и были изъяты жандармами.

Третий цензор — коллежский асессор Морозов — был построже своих коллег: он отобрал 95 документов, «обращающих на себя внимание». Среди них несколько листков почтовой бумаги, на которых рукою Лаврова и с его поправками (и выставленными им датами) переписаны стихотворения — «Пророчество» (1852), «Русскому царю» (6 апреля 1854), «Русскому народу» (ноябрь 1854) и «Новом}г царю» (26 августа 1856). И еще стихи: «Предисловие» из первого номера «Колокола», «Шарманка (К воспоминаниям о Незабвенном)» из пятого номера «Колокола», «Искандеру» Огарева из четвертой книжки «Полярной звезды»…

Под номером 32 в «Описи бумаг Лаврова» значилось: «Немецкая статья о состоянии философии в России, в которой упоминается, что Лавров первый, который в нынешнем царствовании стал помещать статьи философского содержания в современных изданиях… Читал публичные лекции; также домогался он кафедры философии в университете, но тут случились беспорядки в университете. С тех пор правительство косо на него смотрит…» (Статья эта была «препровождена» к Лаврову И. Шишковым.)

30 апреля Лавров обращается с просьбой к военному коменданту генералу от инфантерии Крылову разрешить ему переслать письмо великому князю Константину Николаевичу (а письмо, датированное 29 апреля, уже написано). Крылов испрашивает на то разрешения Муравьева, Муравьев разрешает, — но «с тем, чтобы письмо это было представлено в председательствуемую мною Комиссию».

Письмо это полно достоинства, серьезное, умное. Лавров не унижается, он просит. Просит прежде всего справедливости: «Воля Государя Императора облекла следственную комиссию, подвергшую меня аресту, чрезвычайными правами, и потому все ее действия законны (так и чувствуется горькая ирония Лаврова. — Авт.). «Дайте мне две строки писанных кем угодно, и я возведу этого человека на эшафот», — говорил, помнится, один французский министр (известные слова Талейрана. — Авт.), а я вовсе не считаю себя таким невинным существом, чтобы в бумагах, накопившихся у меня за двадцать два года моей служебной, общественной, литературной и ученой деятельности, не нашлось очень и очень сомнительных выражений и мыслей, особенно в тот период 1856–1861 годов, когда казалось, что в своих смелых ожиданиях лишь предугадываешь стремление правительства и что русское общество, сознающее свои силы и потребности, порывается еще дальше в своих желаниях. С тех пор и то и другое изменилось, но от того периода осталось много следов, которых не всякий имел предусмотрительность уничтожить.

Я, признаюсь, никогда не стирал минувшего, потому что дорожу всеми остатками исторического развития в человеке и в обществе и ожидаю, что всякий суд, в случае моего обвинения, будет меня судить по общей совокупности моей деятельности. Но я понимаю, что в минуту страстного волнения, возбужденного безумными преступлениями, не до того, чтобы судить хладнокровно. Всякое слово, хотя бы и писанное тому за восемь или девять лет, получает страшное значение, всякий мыслящий человек подозрителен в крайней степени. Так всегда было в истории; личности не имеют права протестовать против ее неумолимых законов. Поэтому и я не удивлюсь и не стану жаловаться, если все это дело кончится для меня весьма нехорошо».

И зачем только пишет все это Лавров великому князю? Впрочем, были в письме и другие слова: просьба разрешить продолжение печатания «Очерка истории физико-математических наук» в «Морском сборнике» («это снимет нравственную ответственность с редакции в деле, которое само по себе не заключает ничего предосудительного») и исходатайствовать право Лаврову на время нахождения его под следствием или под судом продолжать научные работы, пользуясь для этого книгами — как собственными, так и из библиотек. К прошению — приписка: «Почерк мой дурен, а при письме тупым карандашом еще хуже, но я еще не получил права иметь при себе чернила или перочинный нож».

Скрытый замысел прост: не посодействует ли великий князь, слывший в обществе за либерала, освобождению?

Но тот никакого участия в Лаврове не принял, поспешив отправить письмо обратно, Муравьеву, с уведомлением, что исполнение содержащейся в письме просьбы от него не зависит. Муравьев удовлетворенно потирал руки…

Из приказов по Михайловской Артиллерийской академии и училищу за 1866 год, № 45, от 2 мая 1866 года: «Высочайшим приказом, 29 апреля сего года состоявшимся, учитель 3-го рода Михайловской Артиллерийской академии и училища, состоящий по полевой пешей артиллерии полковник Лавров отчислен от означенной академии и училища с оставлением по той же артиллерии. Объявляя о сем, предписываю означенного штаб-офицера из списков академии и училища исключить.

Генерал-майор Платов».)

(57 лет спустя, 15 июня 1923