Распутье - Иван Ульянович Басаргин

уж побили сколько, то не обсказать. По людским телам катили пушки. Надрывались с дружком Петром Лагутиным, ну с тем, что обучал нас охоте. Устин Бережнов тоже был с нами. Так те сабли свои в ножны не вставляли. Бережнов – кавалерист, а мы батарейцы. В кровях тонули по колено. Все это по ночам мерещится. Тела, тела, тела, кровь и кровь. Страхотно.

– Сколько же это будет, четыреста тыщ-то?

– В нашем Божьем Поле двести душ женского и мужского пола. Значит, таких деревень можно было бы построить две тыщи. Целое таежное государство.

– Домой-то надолго?

– Это будет ведомо фельдшеру и воинскому начальнику. И судьбе тож.

Козин, уже сидя за столом, когда чуть выпил спирту, разговорился. А в глазах те же слезы. Не пристало мужику плакать, но что делать, ежли они текут и текут – непрошеные слезы.

– Видели мы, как германцы газом траванули наших. Что было! Господи, обсказать – и то страхотно. На земле валялись люди, как сутунки на речных косах. Другие еще бежали, куда-то бежали, будто хотели убежать от смерти, а она за ними. Потом ветерок крутнул в сторону германцев, и те попали под газ. Тоже навалили люду своего тысячи. И мы, наша «дикая дивизия», озверели. Отнес ветер газ, а мы следом. Казаки секли германца, спасу нет. Верст сорок гнали и рубили. Дороги, обочины дорог, поля – всё в трупах. По канавам кровь текла, как вода в распутье. Тягостно вспоминать. Не знаю, что думает люд честной, куда его затягивает коловерть? И куда затянет? А ить затянет! Сгинут и люди, и государства… Как тут у вас? Вижу, мирно, будто в глухом колодце сидите.

– У нас много лучше, но и здесь война всех подкосила, – начал рассказ Ломакин. Солдатки стали злее тигриц аль медведиц. Будешь зол. В пятнадцатом всё водой снесло – и хлеба, и овощи на полях. Голод у солдаток, а никто не чешется. Собрала твоя мать солдаток – и в Ольгу. Драку учинили с казаками. За наших ольгинские солдатки вступились, наводнение-то и их не обошло, там и пермские поднялись – и пошла писать губерня. Казаков загнали в их контору. Обложили, как медведей в берлоге, едва пристав упросил, чтобы выпустили его дать телеграмму в город. Пришёл корабль, с ним вице-губернатор Суханов[45]. Во всё вник, во всём разобрался, подкинул мучицы, зерна, семян, крупы. Ожили. Марфу как зачинщицу подержали чуток в каталажке, но вскорости отпустили. Потом они же взяли в шоры нашего купца Розова.

– Розов купец? – удивился Козин.

– Купе-е-ц. Да еще какой! Вона сам идет. Кормилец солдаток. Заставили стать кормильцем. Коней дает на пахоту. Заартачился было, но солдатки пригрозили дом сжечь, сдался.

Вошел Розов, его было не узнать: борода лопатой, усы закручены, одет в дорогой костюм, обут в хромовые сапоги со скрипом, золотая цепь через живот, который заметно выпирал, при шляпе, с тросточкой в руке. Козин не удержался и захохотал: чисто буржуй, которого он как-то видел на карикатуре в газете.

– Чего ржешь? – насупился Розов. – Сказал бы спасибо, что ваших от голодухи спасаю.

– С того и ржу, что вырядился ты, будто царя встречать. А у Козина и завалящего креста нет. Зря старался. Эх, господин Розов, а ить мужицкая-то лопотина[46] тебе куда больше к лицу, чем этот маскарад. Сидит все это на тебе, как на корове седло. Правду говорит народ, что на войне один худеет, а другой жиреет. Всех бы вас «розовеньких» взять, да на штык, чтобы люд чуток вздохнул. Не против германца воевать надо, а против вот таких, как ты, господин Розов.

– А землю германцу отдать?

– Корова ты яловая, землю отдать! А ты видел ту землю? Нет. Она уже кровями захлебнулась! Не дуй мне в ухо! – взревел Козин, подавшись к Розову.

– Я што? Я так, к слову, – попятился Розов.

– Как заговорил! Давно ли вместе лямку тянули? У кого-то в заднице засвербило – затеяли войну. Всех бы вас на одни вожжи – и на сук! Германскому мужику эта война тоже уже в горле застряла костью. Дарья, принеси стул купцу. Не обижайся, злы мы все стали.

– Да уж не обижаюсь, война и ангела сделает чёртом, – отступал Розов. – Всем иду на уступ, коли что…

– Идёшь на уступ, только всегда твой уступ начинается с рёва бычачьего, – проговорила Марфа, скромно угощая гостей.

– Как бы ни было, я за вас и за Россию радею. Недавно бросил на войну пять тыщ. Раньше о таких деньгах и не мечтал. Теперь и такое могу.

– Лучше бы солдаткам роздал, – проговорил Козин.

– Нельзя, царь из милости просил, не откажешь.

– А чего не бросать? С нашего пота нажиты. Дурак был Безродный, людей убивал, кровя лил, душу свою маял, а этот чисто гребет деньги лопатой. Умней других оказался, – вмешался Ломакин. – Всю долину, и дальше долгами опутал. Шныряет, не спит, деньги делает. Куда ты девать их будешь, когда усопнешь?

– Тебе на гроб чутка завещаю, – начал огрызаться Розов.

– Гад, а не человек!

– Без ножа каждого режет!

– Таким место в проруби!

– Хватит, бабы, галдеть! Вдруг опять не даст коней аль еще чего там.

– Утихомирим!

– Вишь, Федор, каково мне с ними жить? Для всех душа нараспах, а они меня же костерят почем зря. Пусть я гад, но где вы найдете такого купца, коий бы жил без разбоя торгового? Нету такого дурака. Был один дурак – энто Иван Пятышин из Ольги, но и того упёк на каторгу Андрей Силов. Да и сам купец ходил в холщовых штанах. А может быть вера такому? Нет. Купец должен иметь вид, дородность и осанку. Один берет ножом, а другой тароватостью. Ведь я корюсь вам до той поры, пока не вырвусь в большие купцы, а уж там, вот вы где у меня будете! – сжал волосатый кулак Розов. – И не пикнете! Потом узнаете, кто был для вас отцом и благодетелем! – с запалом, но как само собой разумеющееся, говорил Розов.

– Не пужай, пужаны. Знаем, с чего начал, но вот не знаем, чем ты закончишь.

– А где Гурин? С его ведь овец начал господин купец, – перебил перебранку Козин.

– На войне. Был слух, что ранен, лежит в лазарете, будто шрапнелью его посекло.

– Значит, и он побывал в том пекле, еще одним злоумышленником станет больше, – уверенно проговорил Козин. – Там зло быстро копится. Еще быстрее светлеют мозги. Ладно, вы уж не обессудьте, но мне пора на печь, кости ломит от окопной сырости, а тут еще