Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни - Джек Лондон

Веселость мгновенно погасла на лице Дика, как только он повернул обратно к дому. Через десять минут он кончил диктовать, и Блэйк поднялся, чтобы уходить, но постоял, помялся и заговорил несколько робким, как бы виноватым тоном:

— Вы меня просили, мистер Форрест, чтобы я вам напомнил о корректуре вашей книги о шортхорнах. Издатели вчера второй раз телеграфировали, просят поспешить.

— Я не смогу этим заняться, — ответил Дик, — пожалуйста, откорректируйте сами, а затем передайте мистеру Мэнсону, чтобы он проверил самые факты, скажите ему, чтобы он обязательно тщательно проверил родословную Короля Девона, и отправьте.

До одиннадцати часов Дик обычно принимал управляющих и экономов. И только через четверть часа после этого ему удалось покончить с заведующим выставками, мистером Питтсом, принесшего ему интересный макет каталога первого его собственного ежегодного аукциона и оптовой торговли, которую предстояло открыть в самом имении. К этому времени подошел мистер Бонбрайт со своей кипой телеграмм, но они не успели переговорить обо всем, как подоспело время завтрака.

Оставшись наедине только теперь, уже через несколько часов после того, как он проводил гостей, Дик прошел к своему спальному портику, к барометрам и термометрам. Но он вышел посмотреть не на них, а на смеющееся личико в круглой деревянной оправе.

— Паола, Паола, — проговорил он вслух, — неужели через столько лет ты еще удивишь и себя и меня? Неужели ты потеряешь голову теперь, в твои годы?

Он надел гетры и прикрепил шпоры, собираясь ехать верхом после завтрака, и как бы озвучил занимавшие его мысли, обратившись к женскому личику в деревянной оправе.

— Что ж, надо сыграть партию. — И затем, через несколько минут, уже собираясь уходить: — В открытом поле… без всяких поблажек… на равных условиях.

— Честное слово, если я отсюда не уеду, придется поступить к вам в пансионеры и примкнуть к философам из арбутусовой рощи, — сказал Грэхем Дику, улыбаясь.

Это было в предобеденное время, когда обычно собирались что-нибудь выпить, но сегодня, кроме Паолы и Грэхема, никто из участников экскурсии еще не появлялся.

— Если бы все философы, вместе взятые, написали хоть бы одну книгу! — вздохнул Дик. — А вы, дружище, обязаны вашу книгу закончить. Я вас за нее усадил, и уж я должен проследить за тем, чтобы вы ее довели до конца.

Паола тоже пригласила Грэхема еще погостить у них, но довольно вяло, и ее стереотипные вежливые слова прозвучали музыкой в ушах Дика, сердце его радостно забилось. А что, если он ошибся? Ведь для таких двух опытных людей, как Паола и Грэхем, к тому же далеко не легкомысленного возраста, безумные страсти невозможны, немыслимы. Это не какие-нибудь влюбчивые молокососы!

— За книгу! — предложил он тост. — Прекрасный коктейль, Паола, ты превзошла себя, а О-Чая своему искусству не научила. Его коктейль никогда с твоим не сравнится. Да, пожалуйста, еще.

Глава XXI

Грэхем ехал по покрытым мамонтовыми деревьями каньонам; он знакомился с Селимом, массивным вороным мерином, которого дал ему Дик вместо более легкой Альтадены. Присматриваясь к добродушным замашкам не лишенного игривости нового своего коня, он напевал «По следам цыган». Невольно уносясь мыслями за настоящими цыганами и вспоминая истории идиллических любовников, он, сам не зная зачем, просто ради шутки, вспоминая, как они вырезают инициалы на деревьях, отломал ветку лавра и веточку мамонтового дерева. Потом он поднялся на стременах, чтобы достать стебель папоротника, и связал крест-накрест обе веточки. Соорудив свой паттеран, он бросил его перед собой на тропу и с удовольствием убедился, что Селим переступил через него, не растоптав; Грэхем даже обернулся и не терял его из виду до следующего поворота. «Это доброе предзнаменование, — подумал он, — что лошадь его не задела». Папоротника было сколько угодно, кусты лавра и ветки мамонтовых деревьев хлестали его по лицу, а он продолжал все так же рассеянно собирать паттераны и разбрасывать их по дороге. Через час, доехав до поворота каньона, откуда, как он знал, начинался крутой и неудобный перевал, он остановился и повернул обратно.

Селим тихо заржал. Совсем близко раздалось ответное ржание. Дорога в этом месте была широка и удобна; Грэхем пустил Селима рысью и, описав широкую дугу, нагнал Паолу на Лани.

— Алло! — окликнул он ее. — Алло! Алло! — Она остановилась и подождала его.

— Я только что собралась повернуть обратно, — заметила она. — А вы почему повернули? Я думала, вы поедете дальше.

— А вы знали, что я еду впереди вас? — спросил он, любуясь открытым мальчишеским взором ее глаз, устремленных на него.

Она засмеялась.

— После второго паттерана я уже не сомневалась.

— А я про них забыл, — виновато засмеялся он. — Почему же вы повернули обратно?

Она подождала, пока Лань и Селим перешагнули через ствол валявшейся поперек дороги ольхи, чтобы взглянуть Грэхему в глаза, когда будет отвечать.

— Потому что я не хотела ехать по вашим следам, да и ни по чьим следам, — быстро поправилась она. — После второго же я повернула обратно.

Он не нашелся что ответить, воцарилось неловкое молчание. Им обоим было не по себе, они знали, что их состояние известно обоим, хоть и не высказано словами.

— Это у вас такая привычка бросать паттераны? — наконец спросила Паола.

— Первый раз в жизни, — ответил он. — Но тут такой подходящий материал, что просто жаль было не использовать его, а к тому же меня преследовала эта песня.

— И меня она преследовала сегодня с утра, — сказала она, осторожно объезжая лозу дикого винограда, нависшую над дорогой совсем близко от нее.

И Грэхем, глядя на ее лицо, на венец каштановых волос с золотистыми отблесками, на лебединую шею, снова ощутил знакомую ноющую боль в сердце, тоску и томление. Ее близость действовала на него. Ее короткая светлая амазонка из тяжелого шелка вызвала у него мучительные воспоминания: он снова видел, как она плывет на Горном Духе, ныряет с сорокафутовой высоты, идет вдоль длинного зала в темно-синем платье средневекового покроя, поддерживая коленом тяжелые складки.

— О чем вы думаете? — прервала она его мысли.

Он ответил, не задумываясь:

— Я благодарю Бога за одно: вы еще ни разу не упомянули имени Дика.

— Вы его так не любите?

— Будьте справедливы, — серьезно ответил он. — Как раз я люблю его, иначе…

— Иначе что?

Голос ее звучал смело, хотя она смотрела прямо перед собой на настороженные уши Лани.

— Не понимаю, почему я все еще здесь. Мне давно следовало бы уехать.

— Почему? — спросила она, не сводя глаз с ушей лошади.

— Будьте честны, будьте великодушны, — снова почти крикнул он. — Нам едва ли нужны слова.

Она повернулась к нему, и щеки ее вспыхнули; ни слова не говоря, она посмотрела на него в упор. Быстрым движением она приподняла руку с хлыстом как бы с тем, чтобы прижать ее к груди, но тут же уронила ее на колени. Но он видел, что ее глаза радостно испуганы. Ошибки быть не могло. В них был страх, но была и радость. И тут, руководимый верным инстинктом, свойственным не очень многим мужчинам, он взял повод в другую руку, придвинулся к ней совсем вплотную, свободной рукой обнял ее, притянул к себе, так что обе лошади даже качнулись, и прижался губами к ее губам. Ошибки не было: он с восторгом почувствовал, что и она отвечает ему и жестом, и поцелуем.

Но в следующее мгновение она уже оторвалась от него. Краска схлынула с ее лица. Она снова подняла хлыст, чтобы ударить его, и тут же опустила его на пораженную Лань. И так внезапно и сильно вонзила в ее бока обе шпоры, что кобылка, застонав, поскакала.

Он прислушался к замирающему на лесной дорожке стуку копыт о мягкую землю, а голова у него кружилась от стучавшей в висках крови. Когда топот копыт замер, он не то соскользнул, не то упал с седла на землю и присел на мшистый бугорок. Он понял, что чувство его сильнее, чем он считал до той решительной минуты, когда он держал ее в своих объятиях. Что же, жребий брошен!

Он выпрямился так порывисто, что вспугнул Селима, который отскочил, насколько позволяла длина повода, и фыркнул.

«То, что случилось, не было задумано, — размышлял он. — Это неизбежно. Следовательно, так и должно быть».

Теперь он четко понимал, что, если бы он не откладывал своего отъезда и не замешкался бы здесь, он мог бы все предупредить. Но отныне отъезд уж ничему не поможет. Страшно, мучительно и радостно было то, что сейчас уже не оставалось никаких сомнений. Слов не требовалось: его губы были еще полны воспоминанием о ее губах. Она ему все сказала. Он возвращался к этому поцелую, на который она ответила, и вся жизнь его сосредоточилась в этом воспоминании.

Он нежно погладил рукой свое колено, коснувшееся ее, и душа его наполнилась благодарностью. Ему казалось чудом, что его полюбила эта удивительная женщина. Ведь это не девчонка! Это женщина умная и сознательная. А ведь она затрепетала в его руках, и ее губы оживились, целуя его. Он понимал, как много сам дал в этом поцелуе, а после всех минувших лет он и не знал, что был способен на это. Он встал, будто собираясь сесть на Селима, ласкавшегося у его плеча, но остановился и задумался.