КАРПУХИН - Григорий Яковлевич Бакланов

время? Вы же мои начальники. Да стоило вам слово сказать, и что бы тогда значил Назарук? А снимают теперь Назарука.

Они ходят среди разбросанных вещей.

— Слушай, — говорит Назарук, — помнишь, ты рассказывала, как твой отец в революцию спас жизнь кому-то из крупных?

— Да, да, да. Совершенно верно.

И у обоих вспыхивает надежда.

— Постой, я сейчас поговорю с матерью.

Оставшись один, Назарук нетерпеливо ждет.

Лидия вводит Марию Кузьминичну. На этот раз с ней разговаривают бережно, ласково, совершенно не так, как всегда. За ней ухаживают. Лидия, усадив, говорит с матерью, а Назарук из угла помогает нетерпеливыми жестами.

— Мамочка, ты когда-то рассказывала мне, как папа в революцию, на фронте, кажется, спас какого-то большого человека? Вспомни, пожалуйста.

— Ну как же, помню. Иван Васильевич Курепко его звали. Отца — Василием Ивановичем звали, а того — Иван Васильевич. Хорошо помню…

Лидия смотрит на мужа, тот не слыхал такой фамилии.

— Кто он сейчас, этот Курепко?

— А нет его сейчас, Ивана Васильевича. Не дожил. Он уже тогда был в годах. И ранений у него столько за гражданскую войну… Хороший был человек. Очень хороший.

Общее разочарование. И опять вспыхивает надежда.

— Постой! А был еще у папы знакомый. В Москве.

У нас как-то проездом останавливался. Ты помнишь, конечно.

— Помню. То большой человек сейчас. Но отец ведь самолюбивый был. Бывало, к каждому празднику, ко дню свадьбы нашей тот обязательно присылал телеграмму. Отец уж после, спустя время, ответит. А чтоб сам, первый — ни за что. «Чего это, — говорит, — стану я к начальству в друзья набиваться. Если мы с ним товарищи, значит — сам обо мне вспомнит, а я зря деньги на телеграммы выкидывать не стану».

Впервые в этом доме никто не прерывает Марию Кузьминичну. И она охотно вспоминает все эти подробности, связанные с ее мужем. Она вся сейчас в прошлом и не замечает, как зять и дочь нетерпеливо переглядываются.

— Мамочка, — прерывает ее наконец Лидия, — Я думаю, тебе надо будет к нему съездить. Видишь, вся эта история с овцами, весь этот несчастный неурожай — все это хотят сейчас повернуть против Геннадия Павловича. Если его снимут… Это еще не решено, но ты понимаешь, что это для нас для всех означает? У нас взрослая дочь. К тому же у него нет диплома. Пока другие дипломы получали, он всего себя работе отдавал, — говорит Лидия с неожиданной злобой. — Конечно, у них теперь положение выгодней. Я думаю, если ты поедешь, он не откажет тебе. В память папы.

Теперь Мария Кузьминична понимает, зачем позвали ее, почему так ласковы были с ней, почему слушали, не прерывая, все ее обычно неинтересные здесь истории. И ей больно, что с ними она делилась дорогими воспоминаниями об отце.

— Нет, дочка, в Москву зачем же мне ехать. С отцом поехать не привелось, а уж одна не поеду.

— Мы тебя посадим в мягкий вагон.

— Я вам объяснить все это не сумею, но только в Москву я не поеду.

И в этот момент она такая же, как всегда, тихая, мягкая, печальная. И, как всегда, много в ней внутреннего достоинства.

— Ты — враг в доме! — кричит Лидия.

— Какой же я враг?

— Враг! Тебя надо бояться. При тебе нельзя дома разговаривать.

Мария Кузьминична встает и уходит на кухню, чтобы не услышать чего-нибудь еще хуже от собственной дочери. На кухне ждет ее Светланино платье, разложенное на столе, Мария Кузьминична гладила его перед тем, как ее позвали в комнаты. Здесь же, на столе, стоит будильник, заведенный на определенный час. Взглянув на него, Мария Кузьминична поспешно ставит молоко на газ: Светлане надо перед отходом поесть.

За окном качается ветка дерева. На ней уже первые осенние желтые листья. И желтый лист прилип к стеклу. Воробьи что-то клюют на подоконнике, стуча клювами по железу. Они клюют и заглядывают в кухню сквозь стекло.

С тряпкой в руке Мария Кузьминична стоит над кастрюлей, думает и в то же время смотрит, чтоб молоко не убежало.

— Мама! — кричит Лидия из комнат. В кастрюле уже подымается молоко, Мария Кузьминична дует на него и потому отвечает негромко:

— Сейчас.

— Бабушка! — кричит Светлана.

Снова крик Лидии:

— Мама!

Мария Кузьминична за одну ручку уже несет впереди себя кастрюлю. Кастрюля полная, тяжелая, а тряпка слишком маленькая, и ей жжет руки. Она вся сосредоточилась сейчас на одном: донести, не пролить, и потому не отвечает.

— Мама!

— Бабушка!

— Мама!

А в тот момент, когда Мария Кузьминична с кастрюлей впереди осторожно проходит мимо стола, на столе вдруг резко зазвенел будильник. Кастрюля дрогнула, молоко плеснулось — вся пенка осталась на новом Светланином платье. И как раз Светлана, встревоженная, что бабушка так долго не отвечает, вошла в кухню. Она увидела платье и сразу же забыла все остальное.

— Лучшее платье мое!

Схватив его, разглядев всю огромность потери, она начинает совать его Марии Кузьминичне:

— Стирай теперь, стирай!

— Это ты мне так говоришь?

— Стирай!

— Я бабушка тебе. Как ты можешь так говорить со мной? — спрашивает Мария Кузьминична с болью.

— Могу вот! Как хочу, так с тобой и буду говорить. Ты — враг в доме!

Вошла мать. Взглянула на платье, берет его из рук Светланы.

— То есть это надо уметь. Не знаю, какие должны быть руки, чтобы так испортить вещь.

— Вот пусть отстирывает теперь! — кричит Светлана, вовсе осмелев в присутствии матери.

У Марии Кузьминичны одна рука ошпарена молоком, вокруг нее на полу лужа, перед ней, как улику, держат испорченную «вещь». Она могла бы сейчас выглядеть жалкой. Но тем сильнее подымается в ней ее человеческое достоинство.

Молча, не говоря ни слова, она снимает с гвоздя платок, расстилает его на стуле и начинает складывать в него свои вещи. Она сворачивает в трубочку деньги, кладет в боковой карман и закалывает их английской булавкой. Это бунт, и в первый момент Лидия вспыхивает гневом.

— Так! Очередная демонстрация! Теперь вы хотите показать, что вас превратили в домработницу, выжили из дому.

Она швыряет платье на стол, и под платьем начинает жалобно звенеть давно уже умолкший будильник: у него, оказывается, еще сохранился завод.

— Если вам будильник выставляют на кухню, так это только потому, что вы вечно все забываете, а вовсе не затем, чтобы подгонять вас.

Мария Кузьминична молча укладывается. И каменное молчание матери, ее лицо начинают пугать Лидию.

— Светлана, идем из кухни!

Когда они ушли, Мария Кузьминична, потерев ожог стиральным мылом, завязывает руку. Потом опять укладывается. Спустя время в кухню