Автопортрет, или Записки повешенного - Борис Березовский

Я всё детство дрался. Мне повезло, никогда не было, чтобы меня окружили, например, и избили ногами. А драться – часто дрался. Было такое, что и ножами меня доставали. Я же рос сразу после войны и много жил за городом – в Загорске, в Истре. В Москве жил на Чкаловской, Ульяновской. Это Садовое кольцо. В самом центре. И дрались там, конечно, нещадно. В казаки-разбойники еще играли. В снегу однажды три часа просидел, прятался там.

Я получил классическое советское образование. Учился сначала за городом, где работал отец. Он работал в Новом Иерусалиме на кирпичном заводе главным инженером, а мы жили в Истре. А до этого мы жили в Загорске. Кстати, когда мы с родителями попали в автомобильную аварию, как сейчас помню, это было на Троицу, в День защиты детей, – всей семьей мы угодили в больницу, – первым, кто к нам приехал, был батюшка из Загорска, потому что отец поставлял стройматериалы для строительства церкви. У меня не было специальных учителей, я начал в стандартной сельской школе. Потом в Москве я опять пошел в обычную школу. В шестом классе я перешел в английскую спецшколу – она только-только открылась. Я сам туда пошел, записался и заканчивал уже английскую школу.

Родители меня самого держали в ежовых рукавицах. Я считаю, что каждый человек уникален, что насилие над детьми недопустимо. На детей не нужно оказывать давление, хотя иногда без этого просто не обойтись, и после того, как способности детей станут очевидными, их следует развивать. Меня в детстве родители буквально насиловали, заставляя играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Жили мы в коммуналке, куда не то что рояль, пианино не входило. В итоге мне купили баян, и я шесть лет играл на нем. Баянистом не стал, но чувствовать музыку научился. Это самое главное! Обожаю мюзиклы, хотя партии для баяна там не встречал. А вот живописи меня не учили.

Впервые реальную и конкретную нехватку времени я ощутил в 16 лет. То есть с той поры, когда уже стремился стать самостоятельным человеком. И спал я всегда мало – три, четыре, пять часов. В юношеское время, лет в пятнадцать– шестнадцать, когда пытался понять основные моральные принципы, я после критики сразу вставал в стойку. Но после прочтения какой-то книжки усвоил идею, которую пытаюсь в себе сейчас культивировать. Моя нынешняя реакция на критику – вопрос к себе: в чем я виноват, что сделал неправильно?

Я слушал «Голоса…» иногда с ненавистью, потому что отец слушал их до поздней ночи (ночью глушили меньше, чем вечером), а я ложился спать (люблю вставать рано), и это меня дико раздражало. Вначале, когда я еще не был женат, мы жили в полуподвале, в коммунальной квартире, втроем, в общей комнате 11,5 квадратного метра. Потом отец получил квартиру, и мы переехали. Но мой ритм жизни не совпадал с его. На самом деле все это нисколько не умаляло моего интереса к тому, что слушал отец, и он, конечно, делился со мной. Скорее на эмоциональном уровне, чем на содержательном. Но ведь эмоциональный уровень родителей является доминирующим в определении реакции ребенка. Для меня эмоциональным фоном был его постоянный, непрекращающийся интерес к тому, что происходит в политике, в мире, в России. А прежде всего как Россия воспринимается с точки зрения объективных или, лучше скажем, независимых свидетелей. Не то, что пишет советская пропаганда, а то, как думают люди, которые или уехали из России, или изучают и оценивают то, что происходит в России.

Я пытался сам, без протекции, поступить в университет. Не поступил. Поступил в лесотехнический институт, тоже невесть какой элитарный. Но там Сергеем Павловичем Королевым был открыт факультет вычислительной техники. Окончил этот институт, но осталось что-то неприятное от того, что не поступил в свое время в университет. И вот после окончания института поступил в университет, на мехмат. Потом аспирантура, семья, дети, масса всяких проблем. Работа в Институте проблем управления АН СССР. Феноменальная среда, академическая, в которой я провел двадцать с лишним лет, которая дала мне уникальное представление о мире.

Я человек самодостаточный. Я никогда не скрывал, что всю свою жизнь от жизни здесь, на земле, я получаю удовольствие. Абсолютно не было никакой проблемы «двойной жизни», поскольку для меня сознательная жизнь наступила уже в начале шестидесятых. Я жил другой жизнью. Мой главный интерес был в другом – в науке. Главное любимое занятие для меня в то время была прикладная математика, конкретная область этой науки – теория оптимизации, и я этим жил. В науке была воля, там была максимальная степень свободы, возможность оставаться свободным. Начиная с совершенно утилитарных вещей: можно было приходить не по звонку и уходить не по звонку. С одной стороны, мне было чрезвычайно интересно то, чем я занимался, потому что это было творчество, а с другой стороны, я не был обязан отчитываться за каждый прожитый день, за результаты труда каждого прожитого дня, когда нужно выточить определенное количество болванок. И вот я так оболванен не был. Никем, кроме как самим собой, никогда себя в жизни не ощущал. Не было никогда стремления «делать жизнь» с кого-то, как говорил классик.

Отца к тому времени уже не было; отец так и умер на работе. А мать, ну она… она уже в то время не пыталась меня воспитывать, она пыталась меня понимать. Она считала, причем вполне заслуженно, что свои впечатления о жизни она мне уже передала. Она пыталась скорее понять меня, чем научить. Но при этом имела свою точку зрения на то, что со мной происходило. Она никогда не отговаривала меня. Она очень тяжело переживала смерть отца, это длилось не один год, не два года, а по меньшей мере лет десять и больше… А потом, она ведь не пыталась относиться критически к тому, что я делаю. Как и свойственно матери, она пыталась в любом случае поддержать меня, без всяких собственных оценок, хорошо это или плохо. Я думаю, что она, как и большинство советских людей, абсолютно не понимала, что происходило в то время. Ей нравилось, что я счастлив, а это больше чем достаточно для любой матери. Поэтому никакого критического анализа того, что со мной происходило, у нее не было. Моя мама, конечно, волнуется за то, что происходит со мной. Но она доверяет моим ощущениям. И она знает, что я могу ей сказать даже самые сложные и неприятные вещи.

Я общественное животное. Я активный человек. Мне очень хотелось стать и пионером, и комсомольцем. Хотя при вступлении в комсомол у меня возникли некоторые сложности, правда, чисто случайного и технического характера. Однажды мы играли в классе в футбол и разбили портрет Дзержинского, и под этим предлогом меня не хотели принимать в комсомол. Говорили, что это был антисоветский поступок, чуть ли не сознательный. Но я хотел и вступил в комсомол. Комсомольцем я был самым активным, одно время председательствовал в Совете молодых ученых Института проблем управления, потом в этом же статусе на территории района, а потом и во всей Москве.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});