Рассказы - Елена Долгопят

– Например, та запись, где наша Евдокия Касымова разговаривает с

Валентиной. Записали вы их разговор – по вашим словам – прошлым летом, то есть в 1981 году, а произошел он, как выяснилось, в

1978-м. И произойти позже никак не мог, так как упомянутая Валентина умерла в том же, 1978-м.

Василий Иванович вытащил, не спеша, сигарету. Чиркнул спичкой и, не донеся еще огонек до сигареты, спросил:

– Как вы это делаете?

Через несколько часов Лапиковы, Александр и Марья, увидели, как участковый выходит из дома Павла Егорова. Как и когда ушел из своего дома сам Павел Егоров, они не заметили. Видимо, это произошло ночью.

Дверь в доме Павел оставил открытой. На столе нашли записку, что он ушел искать жену. Магнитофон не обнаружили. В сарае все было в чистоте и порядке. Как обычно.

Объявлять Павла Егорова в розыск Василий Иванович посчитал излишним.

О чем ему рассказал Павел, открывать кому бы то ни было посчитал излишним совершенно.

Как он пришел к этой идее, это можно догадаться. Наверное, был дома проигрыватель, черные пластинки в конвертах. Пластинка кружилась, игла опускалась острием в бороздку, звучал голос. Или просто музыка.

Черный круг, немой предмет, имеющий свою память, пусть однообразную.

В конце концов бабушка тоже рассказывала одни и те же истории: о том, как монашки приходили в деревню, или о том, как мать варила варенье в медном тазу на костре прямо под яблоней, или о том, как на школьном крыльце стоял лотошник и продавал тянучки за мелкие деньги.

Бабушка помнила, и пластинка помнила, все имеет свою память, не только человек, но и всякая вещь. Стул, к примеру, или монета. И чем старше вещь, тем больше помнит. Вопрос, как эту память пробудить.

Для пластинки существует специальный прибор с иглой, для фотопленки существует темная ванная, фотобумага, корытца с проявителем и закрепителем. Он видел, как на белом глянце проявляется изображение, отпечаток. И он думал, что можно создать такой прибор, который откроет глазу и слуху человека память любой вещи, память камня или память пустого бумажного листа.

Идея скорее поэтическая, но он сумел ее материализовать.

Жертвоприношение

– Люди живут в тишине и покое, их время занято беседами, чаем, игрой, их труды не обременительны. Не бывает ураганов, землетрясений, войн, эпидемий. Вовремя и в меру идет дождь, светит солнце, если прохладно, в камине горит огонь. Утро. Благоухают розы, окно приоткрыто, поет пичуга. Любимая входит с подносом. Кофейник, сахарница, две чашки, хлеб, масло, джем. О чем они говорят за кофе?

О пустяках. О том, что роса холодная, что вечером будут гости и Лизи сделает жаркое. Лизи находят мертвой на каменном полу кухни. Нож торчит из ее груди.

Англия. XIX век. Классический детектив.

Что есть убийство в совершенном мире? Изъян? Диссонанс? Нет, нет и нет. Убийство – жертвоприношение. Необходимое условие для сохранения рая. Необходимое, но не достаточное. Чтобы гармония устояла, убийство должно быть раскрыто.

Убийство не было раскрыто, и в этом все дело. Нас изгнали из рая.

Жертву не приняли. Мир рухнул…

Он только что съел домашнюю котлету с серым хлебом, вытер губы салфеткой, налил себе кофе из термоса. Кофе остывал, а он рассуждал о детективе. Он сидел у окна по ходу поезда и обращался к мужчине напротив. Мужчина слушал внимательно. Женщина возле него в разговор не вникала. Она думала о своем, смотрела журнал. Стук колес ее умиротворял. Сережа лежал на верхней полке. Он сверху смотрел на двух собеседников. Уже три часа ехали вместе.

– Детектив нашего времени дает картину иного мира, здесь преступление -обыденность, а гармония кажется пошлостью, дурным вкусом. Этому миру угрожает не убийство, а его раскрытие. Не преступление, а наказание…

– Нет, Евстафий Павлович, вы не писатель, – задумчиво произнес мужчина напротив, – вы скорее философ.

– Столько же философ, сколько писатель. То есть – нисколько.

– Но вы же задумали детектив?

– Это не значит, что я писатель. Я просто провожу время. Вам не понять, вы еще молоды.

– Дело не в этом. Мне вообще недоступна такого рода деятельность или времяпрепровождение. Как это происходит? С чего вы начинаете?

– Я завел тетрадочку, куда заношу свои размышления. Различные случаи и происшествия тоже находят там место. Что-то я беру из телевизора, что-то из газет.

– Как Достоевский.

– Боюсь, это уже стало банальностью.

– Да, только нынче газеты, как правило, врут.

– Это не важно. Любой вымысел обусловлен реальностью. И говорит о реальности не меньше, чем истинное происшествие.

В дверь постучали, и тут же она откатилась в сторону. Проводник принес чай. Звякнули ложки. Мужчина подвинулся, давая женщине место у стола. Евстафий Павлович вспомнил о своем кофе. Сережа тоже захотел чаю, но ему лень было спускаться. Да и неловко теснить

Евстафия Павловича, сидящего так удобно, проще остаться невидимкой, человеком, которого нет.

– В общем и целом я пока накапливаю материал. Этим все может и ограничиться, если только не привидится мне сюжет, в котором весь этот материал уместится.

– Постмодернизм.

– Не знаю.

– Напишите лучше о своей жизни. Все и отразится – и размышления, и случаи.

– Моя жизнь никому не интересна. Даже мне. Нужен сюжет. Чтобы засасывал, поглощал, не давал опомниться и захватывал все случаи вместе с философией.

Сережа закрыл глаза. Все ему казалось прекрасным: поезд, чудаковатый старик внизу, разговор об убийстве как о чем-то самом обыкновенном и даже необходимом и в то же время совершенно нереальном, немыслимом.

Во всяком случае, в этом купе, в это мгновенье. Сереже недавно исполнилось пятнадцать лет, самому себе он казался очень взрослым и все понимающим, разве что не все пережившим.

Он представил себя убитым, несуществующим. Мир прекрасно без него обходился.

Проснулся Сережа уже под вечер. Разговор внизу продолжался.

За окном, в сумерках, проплывали огни, и Сереже чудилось, что плывут они в воздухе сами по себе, не имея отношения ни к окнам, ни к фонарям, ни к стоящим на переезде машинам.

– …Можно сказать, что я был в том самом, утраченном теперь, рае. Он существовал лично для меня. При том что жил я, как все послевоенные дети, – голодно, бедно. Думаю, что мать моя была ангелом и освещала мою жизнь. Она жалела всех людей и никого не считала ни в чем виноватым. И я отчасти видел людей ее глазами. Это было заразительно.

Я проснулся ранним утром. Матери не было в комнате. Тикали круглые часы на столе. Но я не знал, сколько времени, часы были повернуты лицом к материнской постели, к ее изголовью. Ясно, что еще очень рано – по едва брезжущему свету. Матовый, бледный, зимний свет.

Железный удар лома о мостовую – дворник внизу сбивал лед.

Я стал было вновь задремывать, но за стеной что-то упало, обрушилось. Стихло. Заскулил пес. Я удивился, сосед не любил собак.

Скулеж перешел в вой, и я вдруг понял, что вой этот – человеческий.

Вскочил. Вой оборвался. Восемь лет мне было, а помню отчетливо, как будто это не ушло в прошлое, а так и осталось настоящим.

В коридоре горел свет. Жильцы теснились у соседской двери, раскрытой настежь. Я пробрался к самому порогу. Окно было закрыто тяжелой, глухой шторой. Горела под потолком лампа в бумажном колпаке. Кто-то лежал на диване, с головой накрытый простыней. На стуле возле него молчала женщина с невидящим, пустым взором.

Послышались шаги в дальнем конце коридора. Врач и участковый…

– Это было убийство?

– Нет-нет, он умер своей смертью. Но преступление все-таки было.

Его сестра – это она выла – к вечеру позвала мою мать помочь с уборкой. В комнате было грязно, запущено, по-холостяцки. Я им помогал, носил воду. Сестра перебирала, перетряхивала вещи. Для мужа отложила хороший американский свитер и желтые, тоже американские, ботинки, почти новые. Сказала, что у них, у мужа и брата, один размер. Она больше не убивалась, не плакала даже, спокойно работала.

Мы все трудились спокойно, споро, складно, почти весело. И нисколько нам не было страшно покойника, чей дух еще не отошел, наверное, от этого места.

Портьера была отодвинута, форточка отворена, падал молочный свет, стучали внизу шаги по выскобленному асфальту.

Сестра покойного выдвинула ящик письменного стола и стала выкладывать на столешницу его содержимое. Мы с матерью замерли.

Среди писем, катушек с нитками, папирос, спичек, карандашей в ящике оказалась зажигалка, сделанная из патрона. Точно такую оставил-забыл дома мой отец. Он приезжал в сорок четвертом на несколько дней.

Отпуск по ранению. Он уехал 18 августа, а 15 сентября на него пришла похоронка. Мать берегла эту зажигалку, прятала, она была ей дороже любой вещи в доме, даже золотых сережек, отцом и подаренных ей когда-то.

Зажигалка пропала в начале ноября, в праздничной суете. Мать тогда долго смотрела мне в глаза, пока я не расплакался. Не знаю, поверила ли она, что я зажигалку не трогал.