Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

что любого беднягу, заболевшего сапом, тайком расстреливают. Такая печальная участь, по словам Светличного, постигла предшественника Ивана Даниловича — прямо с утилизационного завода больного увезли на Холодную гору в тюрьму и там, в одиночной камере, убили.

Иван Данилович знал этого несчастного; он действительно заболел сапом и в страшных мучениях, при полной памяти, умер в изоляторе, куда боялись входить даже пьяные сторожа мертвецкой.

«Я найду сыворотку, чего бы мне это ни стоило, и в доказательство ее лечебной силы сделаю прививку себе. Я докажу, что человек способен бороться с любой болезнью», — упрямо думал ветеринарный фельдшер, глубоко вдыхая морозный воздух, разбавленный едва уловимым запахом сухих цветов, лошадиного пота, смазанной дегтем ременной сбруи.

Федорец оторвал ветеринара от раздумий, сказав:

— Иван Данилович, у меня до тебя просьбица.

— Какая?

— У Грицька Бондаренко вся фамилия покотом лежит в тифу. Будут звать — не ходи!

— Почему не ходить? Чем ты лучше его? — переменяя положение и чувствуя, как под пальто хлынула острая струя холодного воздуха, неохотно спросил ветеринар.

Сани проезжали мимо Федорцовой рощи, темнеющей в стороне, как забор. Значит, ехать осталось недолго.

Эту рощу Иван Данилович знал хорошо. Он частенько приходил сюда с потрепанной фармакопеей под мышкой и с плетеной кошелкой в руках и в густом разнотравье неторопливо искал цветы и листья, необходимые для целебных снадобий. Мария Гавриловна прибавляла к ароматным травам патоку, уксус, спирт, варила из них сиропы и эликсиры и гордилась тем, что вместе с мужем открыла лекарство, исцеляющее домашних животных от многих болезней. Были и смешные случаи. Пришла однажды девушка и попросила продать ей пузырек приворотного зелья. Не только неграмотные девчонки, но и многие жители Качановки всерьез верили, что он умеет подбирать колдовские травы, врачевать ими не только животных, но и людей. Слава ветеринара гремела далеко окрест.

— Ворог он мне, Грицько Бондаренко, на веки вечные вражина. — Федорец выругался и со злобой хлестнул лошадь.

Она жалобно заржала и с крупной рыси сорвалась в галоп. Из-под кованых копыт ее полетели комья снега. Иван Данилович повернулся спиной к передку саней и вдруг увидел бегущие за ними, мелькающие в воздухе зеленые огоньки.

«Волки», — обожгла его догадка, и он тут же вспомнил, что волки ходят по степи стаями. Лошадь, почувствовав зверей, шла наметом. Огоньки то приближались, то удалялись.

На какое-то мгновение из-за низко несущихся туч вырвалась круглая латунная луна, и Аксенов увидел на расстоянии сажня изготовившегося к прыжку старого лобастого волка и стаю поджарых сильных зверей, цепочкой бегущих за вожаком. Шерсть вожака, стоявшая торчком, отливала серебристым сиянием.

Лошадь, почувствовав смертельную опасность, понесла. Иван Данилович обеими руками вцепился в холодные края саней, чтобы не выпасть от толчков в снег. Над головой его, ослепив желтым светом, грохнул выстрел. Зверь завизжал по-собачьи, подпрыгнул, завертелся волчком, на него с разгона налетела возбужденная голодная стая, принялась рвать его в клочья. Через несколько секунд и вожак и стая остались позади, исчезли в снежной дымящейся кутерьме.

Федорец еще раз пальнул из обреза, похожего на старинный пистоль, дернул затвором, и на руку Ивана Даниловича, с которой слетела варежка, упала горячая винтовочная гильза, обожгла ладонь.

— Ш-ш-ш! — Схватившись за вожжи и с силой натягивая их, старик усмирял бег распалившейся лошади, успокаивал ее. — Волчья семья с переярками. Утром вернусь, сдеру шкуру на шубу.

— Ну, от твоего волка осталось только мокрое место. Видал, как набросилось на него зверье?

Через полчаса в снежной завирухе мелькнули огоньки, запахло горьковатым кизячным дымом, где-то поблизости залаяла собака. Они подъезжали к хутору. «Словно черт из кузова насеял», — подумал ветеринар, всматриваясь в огоньки.

У одинокой березы на окраине хутора чернели две фигуры. Заслышав скрип саней, один из стоявших кинулся в сторону, побежал, проваливаясь в снегу.

— Стой! — закричал Федорец. — Стрелять буду!

— Я тебе стрельну. — Оставшийся у дерева смело шагнул на дорогу.

— Это ты, Максим? — спросил старик, всматриваясь в приблизившегося человека.

— Я!

— С кем это ты фигли-мигли в поле разводишь?

— А тебе какое дело?

Старик ударил лошадь, в сердцах объяснил Ивану Даниловичу:

— Понаехали ко мне на хутор с войны третьесортные людишки. Нет покоя от них.

— Хутор-то не твой, — с обычной строптивостью возразил Иван Данилович.

Подъехали к Федорцовой усадьбе, обсаженной заснеженными осокорями, хозяин соскочил с розвальней, распахнул тяжелые ворота. Навстречу ему бросился мохнатый, огромный, как теленок, волкодав, ударил в грудь хозяина передними лапами, едва не сбил с ног.

— Буян, дурак, на место!.. — заорал Федорец.

— Постарел пес, постарел, — припоминая, как эта собака гналась за бывшим батраком Федорца, хромающим Грицьком Бондаренко, сказал Иван Данилович.

— Верно, постарел, як хозяин, и хватка не та, и бег не тот, и злость уже не та. Зубы падают. Но такому верному псу не жаль и золотые клыки вставить. Я всерьез говорю, ты ведь животный дохтур: можно ему зубы вставить?

— Все шутишь, Назар Гаврилович, — усмехнулся ветеринар, подымаясь на новое, похожее на царский трон, искусно вырезанное крыльцо. Прорезы ставен, сделанные в форме сердец, зажелтели, как осенние листья: в хате задули огонь.

Дверь открыл поп Пафнутий, одетый в зеленый подрясник, огромный детина с золотистой гривой волос. Сказал церковным басом:

— Заждались мы вас.

— Распряги коня, батюшка, поводи по двору, дай остыть. Напой да овса всыпь в кормушку, — как работнику, приказал старик, и поп покорно пошел к дымившейся от пота, нетерпеливо позванивающей сбруей лошади…

Вошли в просторную горницу. Лампа, подвешенная к деревянному сволоку, поддерживающему небеленый потолок, освещала стены, словно обоями оклеенные радужными николаевскими деньгами. Были тут и зеленовато-розовые двадцатипятирублевые кредитки с портретами императора Александра III, и медово-желтые сотенные билеты с изображением Екатерины II, и голубоватые полутысячные ассигнации, украшенные фигурой Петра Великого в рыцарских железных латах. Каждая бумажка — целое состояние до революции.

«Блажь крутого, богатого старика», — с неприязнью подумал Иван Данилович и тут же понял, что даже кулаки осознали бесповоротный крах монархии.

На стенах в дорогих золоченых рамах висели картины, писанные маслом. В свете лампы отсвечивали странным блеском. Увидев, что гость с интересом рассматривает холсты, хозяин сказал небрежно:

— Это вот всякие знаменитые господа художники, черт их фамилии упомнит. А этот, как его, ну ты, наверное, слышал, фамилия вроде кормовой травы, — и после мучительного напряжения памяти обрадованно выкрикнул: — Клевер! Цена каждой картине — мешок житной муки пополам с отрубями. — Федорец поднял к потолку толстый палец с синим прибитым ногтем. — Но это только теперь. Кончится голод, и цены на этот барский товар взлетят под небеса. Вот она в чем, наша мужицкая власть — в муке! За муку все можно купить, любую вещь, любого человека…