Произрастание (сборник) - Сергей Саканский

Все это было еще в конце восьмидесятых, когда родился в стране первый, робкий, беспокойно шарящий глазами капитализм.

Через полгода Сомиков нанял своего второго рабочего, который трудился у себя на лоджии, а осенью, когда похолодало, Сомиков уже смог арендовать теплую мастерскую и нанять еще троих… Такими темпами, уже через год он смог бы купить себе новую квартиру, такую же как и раньше, или – что было бредовой идеей, мечтой – выкупить ту же самую квартиру…

Вернуть мебель на ее законные места. Поставить кресла, пустые кресла, чтобы казалось, будто родители вот-вот войдут: сначала отец – поглаживая живот, смешно отрыгивая после ужина, потом мать – помыв посуду, добравшись, наконец, до своего вязания…

– Ты ошибся, сынок, ты очень жестоко ошибся. Мы всю жизнь работали на государство, десятки тысяч часов. Я проработал сорок три года, с пятнадцати лет до шестидесяти, это – восемьдесят шесть тысяч четыреста часов, а мать – шестьдесят семь тысяч двести. Эти тяжелые часы наших жизней были превращены в квадратные метры и достались тебе по наследству, и ты виноват, ты не сберег наши жизни, благодаря тебе теперь получилось, что оба мы жили и работали зря, потому что наше добро прибрали к рукам проходимцы, и виноват в этом ты, ты, ты…

Ведя бухгалтерию своего предприятия, Сомиков научился высчитывать именно по рабочим часам, высчитывать каждый час, и как-то раз, суммировав количество рабочих часов своих родителей, ужаснулся нелепости, двойственности этих чисел… Сто пятьдесят тысяч и только – если говорить о каких-то количествах, и вся жизнь, если измерить время… С другой стороны, как долго тянется минута, если сидеть неподвижно и смотреть на циферблат… Как-то раз, засыпая, Сомиков вдруг ясно представил себе родителей, как сидят они рядом, молча, неподвижно, и смотрят на какой-то старинный циферблат… Так она с тех пор и стала выглядеть, смерть его родителей: два старика сидят и смотрят на белый какой-то циферблат.

Все их бесценное, в одно мгновенье украденное время, Сомиков мог бы вернуть обратно, и более того, когда-нибудь, когда будут у него деньги…

Я сделаю это. Не знаю, сколько тогда это будет стоить, но сколько-то оно будет стоить всегда – конечные, определенные деньги… И у меня эти деньги будут.

– Ты мой утеночек, рыбка моя. Расскажи, как трахал ее, как кончал… Хорошо тебе было? Я сейчас покажу, как это было. Сейчас ты, мля, узнаешь, как это было. Пойдем-ка, пойдем… Вазелинчика нет? Ну, ничего, мы и без вазелинчика…

Я закажу вас обоих, закажу, независимо от того, сколько тогда это будет стоить, а с каждым годом это будет стоить все дешевле, потому что рынок есть рынок, и он стихийно стремится к равновесию, во всём.

3

Его дела сразу пошли хорошо, к концу года он нанял еще двоих рабочих, встал под местную мафию, расширил сеть магазинов, куда сдавал свой товар, близкая Москва уже была вся заполнена, пора было подумать о других городах… Это была эйфория спроса и предложения – начало девяностых, светлая мечта о честном капитализме – люди хватали что ни попадя, сбрасывая свои никудышные трешки и рубли, кооператоры, которых все прибывало, строчили, тачали и отливали – что ни попадя – что-нибудь попроще да подороже, Сомиков встречал на улице женщин, носивших его изделия, и теперь, сортируя и складывая, чувствуя гладкое теплое дерево, Сомиков сладостно предчувствовал чье-то тонкое запястье, чью-то гладкую шею…

Но внезапно всё кончилось. Широко объявленный капитализм оказался лишь очередным обманом, надо было бы сразу догадаться, сынок. Они никогда ничего своего тебе не отдадут. Если в стране правили чиновники и процветали спекулянты, неужели ты думаешь, что после революции придут какие-то другие люди? А куда же денутся те, прежние?

Спрос на товар Сомикова резко упал, потому что это был отечественный, местными мастерами произведенный товар. Рядом легли на прилавки турецкие, китайские, индонезийские фенечки, они были сделаны плохо, быстро ломались, но было у них одно неоспоримое достоинство – иностранное происхождение.

Рабочие разбежались, потому что хозяин не мог выплатить им зарплату. Теперь его рабочие зарабатывали больше Сомикова, кто чем – один стал спекулянтом в Кракове, затем в Лужниках, другой устроился охранником, защищая имущество спекулянтов, третий сидел в палатке, спекулянтам прислуживая. И только один, последний, он же первый из нанятых, этот добродушный увалень, в силу инертности своего характера оставался с хозяином. Он также зарабатывал больше Сомикова, поскольку хозяин платил, урезая собственную долю, и про себя над Сомиковым смеялся… Так прошел еще год.

Все это было гнусно, тоскливо: каждое утро – пыльный сарай с цементным полом, ироничный рабочий, на содержание которого, его и сарая, уходит почти вся прибыль… И сарай нельзя бросить – задолжал за аренду, и рабочего не уволишь – он умеет, а ты нет… Все это было бы так гнусно, тоскливо, если бы вдруг не забрезжил вдали белый, немыслимый свет, Господи…

4

Как-то утром Сомиков, снова свернув с дороги, углубился и – о, чудо! – снова встретил ее и разошелся на узкой тропе, в том же месте почти… Не было в этом, конечно, никакого чуда, если считать, что Сомиков еще в первый раз заметил время, высчитал, и предварительно постригся, и оделся поприличнее.

Она была хороша, чудо как хороша. Длинные светлые волосы, цветом естественные, ниспадали на плечи, ростом она была не ниже Сомикова или даже чуть выше, она шла быстро, прямо, белый плащ, в виду потепления, был заменен на белое платье… И жизнь Сомикова переменилась.

Он приходил в мастерскую нарядный, свежий, быстро переодевался в робу и работал, работал… Он освоил станки и уже ничуть не боялся их трущихся и режущих частей. С развитием весны увеличился спрос на украшения: по субботам и воскресеньям Сомиков возвращался с базара, помахивая пустым чемоданом, а изделия двойными усилиями все прибывали, он стал опять сдавать в магазины, тут в очередной раз повысили таможенные пошлины и заморская бижутерия подорожала скачком, Сомиков расплатился за мастерскую, отдал долги бандитам, прикинул, посчитал, расклеил по всему городу объявления и нанял сразу троих рабочих, колесо вновь завертелось, Сомиков и с рынка ушел, и своими руками тачать перестал. Магазины столицы опять были забиты его изделиями. Все это произошло за какой-то месяц. А ведь он вот-вот уже собирался закрыть мастерскую, уволить рабочего и окуклиться, перенеся свое дерево обратно в гараж.

Однако, по-прежнему, в одно и то же время приходил он в мастерскую, одетый с иголочки, проверял, спрашивал, давал указания, затем забирал готовый товар и ехал на электричке в Москву, волоча чемодан, сладко тяжелый, по магазинам, вечером снова приезжал в мастерскую, судил и рядил, поздно, измотанный, счастливый, возвращался домой, наскоро ужинал, принимал душ и ложился мечтать о ней. Сомиков никуда не спешил. Его счастье было здесь, под одеялом, буквально, в его ладонях… Наутро он встречал ее снова.

Он видел ее в разных местах длинной, извилистой тропы, в зависимости от потерянных или наверстанных минут. В понедельник и пятницу она встречалась в самом начале тропы, опаздывая, спеша, быстро циркулируя длинными ногами… Как-то раз она встретилась ему на самой опушке, на выходе, и была потрясающе нарядной, и несла аккуратно завернутый в газету букет… Тропа петляла, роднясь с кинопленкой, Сомиков вычислял любимую по кадрикам, цепко запоминая каждую встречу. Вот и кончилось лето. Давно уже канули смелые идеи остановиться, заговорить… Бездарно прошли репетиции. Иногда ему казалось, что она, порой любопытно поднимая на него глаза, всё о нем знает, до последней влажной детали, и смеется над ним, смеется… Он уже помышлял бросить свой односторонний, заведомо тупиковый роман, но, казалось, какая-то внешняя сила влекла и влекла Сомикова на его безнадежную тропу… И однажды девушка исчезла.

Бегунья в розовом трико была, пожилой собачник с эрдельтерьером был, другие резидентные жители тропы – все были на месте, и только она одна… Сомиков пробовал раньше, пробовал позже, метался туда-сюда по тропе – тупик, кинопленка засвечена, ничего…

Сомиков напился. Несколько часов он бродил по квартире, протискиваясь между мебелью и мебелью, включал и выключал телевизор. Ему пришла мысль, что нет у него в жизни ничего, кроме работы, им же придуманной, созданной для самого себя тюрьмы, и безделье тяготит, совращает… Наконец, он решился, поискал в газетных вырезках, давно уже собранных, позвонил… С самого начала карьеры капиталиста мучила Сомикова эта мечта.

Проститутку привезли два мордоворота, сдали ему с рук на руки, девушка с удивлением оглядела обстановку квартиры, тихо усмехнулась в нос… Странно, но девушка эта была тоже чем-то неуловимо похожа на Белую, несмотря на небольшой рост, совершенно другой цвет… Сомикову вдруг стало холодно, он крупно задрожал, чуть ли не застучал зубами.