В городе яблок. Были и небыли - Елена Клепикова

И что самое интересное, рядом с моим домом, в саду был выстроен бальный зал. Несколько раз в год давал купец Головизин городские балы – обязательно на тезоименитство государя императора, а также по другим торжественным поводом. Но лучший бал устраивался на рождество. С утра – ёлка для детей, с хороводами, играми и подарками, а вечером бал-маскарад для взрослых. К балу-маскараду готовились задолго – втайне шили костюмы. Не дай бог, кто узнает у кого какой. И в рождественский вечер соревновались между собой Шемаханские царицы и Коломбины, Синдереллы и Ундины, Мушкетёры, Денди, Арлекины, Почтовые конверты и даже Эйфелева башня. Помню, году эдак в 1915 лучшей стала Леночка Знаменская. Она появилась в костюме День-Ночь, сшитом из двух частей – шляпка, платье, перчатки, – с правой стороны из белого шёлка, с левой – из чёрного. Даже туфельки были правая – белая, левая – чёрная.

После революции, в 1918 году дом национализировали и разместили в нём 2-ю детскую больницу, затем переделали в детский сад – всё лучшее детям, чуть позже – в жилкоммуну, а потом дом прибрало к рукам хозяйственное управление Совета министров. Стали в моём доме жить первые руководители республики и почётные зарубежные гости. Говорят, в 1955—56 годах жил в нём Леонид Ильич Брежнев, но я этого почему-то не помню.

Интересно, что дом мой стоит почти в самом центре города, но ощущение, что он под куполом времени, так около него спокойно, несмотря на непрерывный поток людей и машин. Возле дома никогда не ходил трамвай, однако, если алма-атинский кто-то хочет кого-то куда-то послать, вежливо говорит «катись казы по Курмангазы»14.

А ещё из моих окон видно сросшееся дерево. У всех народов сросшиеся деревья считаются священными. Наше дерево не исключение, но только для тех, кто о нём знает. Большинство людей ходят мимо и даже не догадываются мимо чего. А ведь это так просто: подойти, положить ладони на ствол в месте слияния и загадать желание. И оно обязательно исполнится. Влюблённые могут подойти к дереву, вместе обнять его, и никто и ничто не сможет разлучить их. Вот, как оно было на самом деле:

Дерево влюблённых

Облака в апреле особенные, прозрачные, легко принимающие форму, задуманную ветром. Это только в марте облака наперегонки мчатся за горизонт, стремительно, как чайные клипера. А апрельский ветер скользнёт по джайляу – и поплывут по небу с гор отары белых барашков. Пронесётся по степи – и широкой лавой с запада на восток полетят, захватывая синеву, табуны призрачных скакунов. Заглянет в окно станичника – и, расшалившись, превратит простую герань с подоконника в россыпь пышных заморских цветов, золотом и пурпуром отливающих в вышине в лучах закатного солнца.

Байтурсын оторвал взгляд от неспешно плывущих облаков, удобнее перехватил лопату, выкопал ямку и поставил в неё маленький, на три листа, прутик дуба. Полив водой, уже хотел присыпать корни землёй, как к нему подошла девчонка. Протянула сосновую шишку, попросила:

– Пожалуйста, положи к дубку.

Байтурсын взглянул искоса – девчонка, как девчонка, худая, платье ситцевое, волосы в косу собраны. Лица почти не видно – стоит против солнца. Ответил скупо:

– Нет. Других проси.

Вдоль улицы Фурманова старшеклассники новой средней школы №28 сажали деревья. Девчонка обошла Байтурсына и встала с другой стороны:

– Не хочу других просить. Пожалуйста.

Он уже хотел нагрубить, чтобы отстала, воткнул в землю лопату, повернулся, увидел её глаза. И погиб. Глаза девчонки ясные, голубые-голубые, как небо, которое Байтурсын любил больше всего на свете. Небо, в котором летал на аэроклубовском самолёте-спарке.

– Клади шишку.

Через год Байтурсын уехал в училище военных летчиков. Таня писала письма, он отвечал.

– Осталось два года.

– Я люблю тебя.

– Год.

– Я тоже тебя люблю.

– Ещё полгода.

– А я люблю тебя сильнее.

– Нет, я сильнее.

– Я приеду в июне.

Байтурсын приехал, молодой, уверенный в себе, широкоплечий лётчик, на которого заглядывались девушки и которому старики уважительно пожимали руку. Двадцать первого июня он встретился с Татьяной на том самом месте, где они увидели друг друга впервые. Дубок вытянулся и доставал Байтурсыну до груди, рядом с дубом росла тонкая сосна.

– Я люблю тебя.

– И я люблю.

– До завтра?

– До завтра.

А завтра была война.

Байтурсын летал на бомбардировщике, судьба хранила его экипаж. Но однажды самолёт был подбит и упал за линией фронта, и отправили в семьи похоронки: «Ваш сын… Ваш муж… Ваш брат… погиб смертью героя». Отвыли-отплакали матери, жёны, сестры. А десять дней спустя вышли к своим пилот и радист. Измученные, уставшие, голодные, настрадавшиеся, но – живые.

«Таня, Таня, почему не отвечаешь?» – спрашивал в письмах Байтурсын. Он не понимал, почему нет ответа, неужели квадраты конвертов и простые «треугольники» терялись, не доходили до адресата, падали камнями в глубокий высохший колодец. Что случилось в далёком Яблочном городе. Наконец, ответила соседка. Поздравила «с воскресением»; посетовала на голодный иждивенческий паёк: вот ведь, сын пропал без вести и его продовольственный аттестат отоваривать не будут, уж лучше б погиб; попеняла на эвакуированных, заполонивших город, полторы страницы жаловалась на мальчишек, укравших курицу и соседа, который клянчит милостыню на базаре, а поздно вечером, возвращаясь домой, долго грохочет на крыльце железными колёсиками деревянной тележки-инвалидки, потом напивается и, ночь напролёт, то кричит, то воет «Катюшу» и «Синий платочек». Байтурсын читал внимательно, боясь пропустить строки о Тане. В самом конце, соседка скомкано сообщила, что Таня, получив похоронку, пошла в военкомат и написала заявление с просьбой отправить на фронт, что она студентка четвёртого курса географического факультета университета и что метеорологи на войне очень даже нужны. Заявление приняли, и через неделю Таню, получившую один кубарь на петлицу, в звании младшего воентехника отправили то ли на Северный флот, то ли на Волховский фронт, – соседка не помнила, потому что писем Таня не пишет, и номера полевой почты у соседки нет.

Ещё три года войны. Три года поисков, писем запросов – в ответ «не значится», «по учетам не проходила», «нет», «нет», «нет». Вести из Алма-Аты тоже не радовали – старые знакомые, аэроклубовские летчики и техники вместе с самолётами ушли на фронт, а из новых никто ничего не знал. В районе, где стоял дом Тани, выстроили цеха военного завода, дома снесли и жильцов расселили кого куда.

Прошлое в прошлом, настоящее – опасно и непредсказуемо, будущее – неизвестно. Только память, даже не о Тане, о высоком апрельском небе, о теплой просыпающейся земле, о двух деревьях, растущих из одной лунки, заставляла верить и повторять как молитву, как заклятье: «Я люблю тебя. Мы обязательно встретимся».

Двадцать первого июня 1945 года Байтурсын стоял у дерева – дуб и сосна срослись стволами. Накрапывал дождик, Байтурсын погладил ствол и медленно пошёл к остановке автобуса.

– Я люблю тебя, – прошептал ветер в кронах деревьев.

– Я люблю тебя, – эхом откликнулся за спиной тихий голос. Это была Таня.

С тех пор они не разлучались. Каждый год Байтурсын и Таня приходили к своему дереву, приходили сначала с детьми, потом с внуками. Потом приходила только Татьяна. Потом дерево осталось одно. Ненадолго.

Теперь Таня и Байтурсын снова приходят к дереву, полные надежд, весёлые, юные, такие, как много лет назад, когда сажали в одну лунку дубовый росток и сосновую шишку.

А дерево стоит, и если раньше дуб прикрывал сосенку ветвями, то теперь сосна защищает дуб. Поздней осенью, когда опадают листья, хорошо видно две кроны и, покрытый чёрной дубовой корой, ствол, где справа, сквозь грубую «кожу» просвечивает медовое тело сосны.

* * *

– Любовь спасёт мир.

– Не любовь, а красота!

– Поспорьте, поспорьте. А то и подеритесь ещё. Тут мухи отдельно, котлеты – отдельно. Негоже, конечно любовь да красоту так сравнивать, однако сами посудите – красота, она во всём есть. Но если ты красоту не видишь, не понимаешь, не чувствуешь, как она тебя спасти может? Не говоря уж о мире. А полюбишь, и всё изменится.

– Так уж и изменится?

– Каждому своё, желающего судьба ведёт, нежелающего – тащит.

– Да ты, брат, философ.

– Это не я – философ, это грек Клеант. Давайте расходиться уже.

– Всем любви!

Ночь пятая: Голос городской аптеки

Что мне рассказать о себе? Знакомые городские Голоса называют меня «аптекарем». А я не аптекарь, и даже не учусь – просто я живу в аптеке №2. В Центральной Аптеке на Гоголя-Фурманова. Да-да, именно так, с больших букв. А все потому, что моя аптека самая старая из государственных аптек в городе.