Схватка - Александр Семенович Буртынский

морозец заворачивал крутой.

Позади послышался скрип шагов, и перед лейтенантом возникла живая гора в тулупе, перепоясанном ремнями. Застыла, издав короткий смешок, и чуть заметно, в приветствии, тронула рукой мохнатую кубанку.

Лихие казачьи усы, старшинские погоны на могучих плечах…

— Ты, значит, и есть командир? — гулко, как из бочки, спросил старшина и как будто усмехнулся. — Будем знакомы, здешний участковый. — Он снял варежку и с размаху ударил Андрея по руке каменной своей ладонью. — Все ждал, когда зайдете, да вот, как это говорится, если гора не идет к Магомету…

— Наоборот…

— Ну нехай наоборот, мы люди темные, — проговорил он слегка изменившимся голосом. — Ты все ж таки лейтенант, а тут всего лишь лычка крестом, — коротко засмеялся, вскинув голову… — Так что все, так сказать, закономерно.

Чуть заметная напряженность ощущалась в его неуклюжей фигуре, отрывистом голосе, в этой манере норовисто задирать голову. Наверное, впрямь следовало зайти и представиться. Тем более что Сердечкин говорил о контактах и, кажется, называл фамилию. Как же его?..

— Довбня, если не ошибаюсь? — вспомнил наконец.

Старшина даже руки раскинул, явно польщенный, впрочем, тут же, не без иронии, укоротил свой порыв.

— Гляди, мы, оказывается, известные… А я за тобой, или, верней, за вами, товарищ лейтенант.

— Все равно…

— Ладно, все же я по годам тебя старше. В партизанах не то что в армии, чины-то шли помедленней. Так вот, надо бы нам пройтись в хутор, поглядеть по хатам.

Он приглашающе тронул Андрея за плечо, и они направились вниз по тропе к полю…

— Я к вам вообще-то собирался, — сказал Андрей примирительно. — А зачем, собственно, в хутор?

— Не дает мне покоя этот выстрел, а тут заявился ты, вместо и пройдемся, обычная ночная проверка. Посмотрим, как живут-поживают…

— А… удобно?

— Хе, участковому положено. А не просто удобно. Да, не нравится мне этот выстрел, совсем не нравится. Гостей сейчас в хатах полным-полно, каждый день новые, ловкому человеку затеряться легче, чем на сапог плюнуть.

Те, кого Довбня называл гостями, были пришлые, приезжие люди из центральных областей, кинувшиеся сюда, в плодородное Полесье, от разрухи и голода послевоенного неурожайного лета. Еще на станции в полковом городке видел он мчавшиеся товарняки, облепленные людьми с котомками и мешками. Засуха вконец подломила кое-где оставшихся вовсе без крова крестьян, и они ехали сюда, в незнакомые места, надеясь купить картошки, зерна, а то и поработать в приймах, только бы спастись, пережить тяжелую годину.

Хаты, что победней, были переполнены. Спертым духом прелого сукна, портянок, человечьей беды ударяло в лицо, едва Довбня распахивал сенцы. Люди спали на лавках, на полу, и не сразу можно было отыскать самих хозяев.

Старшина проверял документы, покачивал головой, иные были вовсе без «бумаги», но сам вид их — изможденный, замученный — да торопливый брянский говорок в ответ на вопросы милиции начисто исключали всякие подозрения.

— Рази нам тут праздник! — вдруг вздымалась из темного угла встрепанная спросонок бабья голова. — Я вот с дитем. Нам бы мучицы малость, мы и уедем. Смилуйся ради господа…

— Да кто ж тебя гонит, спи…

— Вот и доку́мент…

— Не надо документа. Отдыхай, мать. А то вон дите спугаешь. — И доставал из бездонного кармана запыленный осколок сахара, совал бабе для малыша.

— Дай тебе бог, начальник…

Довбня отворачивался, махал рукой. Как бы невзначай заводил разговор о крестьянских делах, мужики оживлялись.

— Нам бы до весны обернуться, весной-то и солнце кормит. А там, гляди, и отсеемся. Семена-то нашему «Рассвету» дали, бережем, а уж сами ладно-ть, председатель отпустил, нешто мы задержимся тута, резону нет, семьи нас ждут. А пока, стал быть, вот, гостюем.

— Не забижают хозяева?

— Что вы, бог с вами. Делятся.

— Ну-ну…

Оставляя хату, Довбня, как правило, зажигал в сенцах спичку и, если обнаруживал в углу покрытую мешком кадушку с жидкой пахучей закваской, звал хозяина с лампой.

— Совесть есть, Прокопий? Хоть бы постояльцев постыдился, такой год, а ты самогонку завел…

И Прокопий, или Сафон, или Грицко начинал клясться всеми святыми, что поставлено для блинов. Какой самогон! Но Довбню не так-то просто было обмануть, он брал тесто на язык, каким-то ему одному известным образом определял его истинное назначение и уж тут, не мешкая, просил соли. По тому, как торопливо подавал хозяин соль, радуясь, что легко отделался, ясно было, что Довбня прав.

Довбня для порядка бросал горсть в опару — самогона с такой приправой не получится.

И снова они выходили в завьюженную ночь, осиянную каленной морозцем луной.

Внезапно Довбня остановился. Невдалеке за плетнем яростно залаяла собака, и — сквозь дунувшую в лицо поземку — мгновенный промельк в глазах.

— Заметил? Свет-то в окне погас… Или почудилось?

— Вроде бы.

Довбня торопливо зашагал к плетню. Андрей едва поспевал за ним. Взойдя на крыльцо, старшина задергал чугунную подвеску, в хате послышался плач. Он забухал в дверь железным своим кулаком, плач усилился, казалось, верещали уже хором. Напрасно старшина кричал в глухую, обитую мешковиной дверь:

— Открывай, Настя! Оглохла ты, что ли!

Только детский рев в ответ. Даже неловко стало — врываются на ночь глядя в чужой дом…

— В чем дело? — спросил Андрей.

— Щиплет их — не иначе.

— Не понял.

— Дитей щиплет, шоб орали: боимся, мол, потому не открываем.

Довбня соскочил с крыльца, отступив в тень, вытянутой рукой затарабанил в окно. Андрей невольно прижался к стенке, словно и впрямь ждал выстрела: под луной оба были как на ладошке.

Наконец в сенях завозились, звякнула щеколда.

— Это вы, начальник? Заходь, ради бога! — донесся звонкий, молодой голос, и в приоткрытой двери мелькнуло яркое платье. С койки за ширмой еще доносилось неохотное ребячье хныканье. Слева на печке виднелась белоснежная, чуть примятая постель под клетчатым пледом. С подоконника зеленовато поблескивала початая бутыль, на табуретке у стола лежала стопка глаженого белья.

Потом он увидел и саму хозяйку — легко скользнувшую из-за ширмы молодуху, неестественно возбужденную, в праздничных монистах на высокой груди. От нее так и веяло жаром, запахом вина и дешевых духов.

— А я думаю, хто стукал, аж злякалась. А то ж вы…

Неуловимый жест, будто взмах крыла, и табуретка очутилась на середке комнаты, белье исчезло. А сама хозяйка уже протягивала Довбне руку лодочкой, вся трепеща при этом, веселая, с откровенным бабьим вызовом и чуть затаенным смятением в темных, с искрой, глазах.

— Здравствуй, здравствуй, Настя…

— То ж я и кажу — здоровеньки булы, гостюшки, шо ж так, без предупреждения…

— И так видно — ждала.

— Ой, вы скажете! Свято ж завтра. Его и ждала.

— Не раздеваясь, на печи?

— Да я тильки свет погасила. — И тотчас тронула