Код Адольфа Гитлера. Апрель - Владимир Науменко

– Всё, снимок готов! – взглянув на охранника, сказал фотограф. – Можешь его уводить.

– Куда он от меня денется, еврей паршивый! – убеждённо обронил Зигфрид. – Чего сидишь? Глухой? Я быстро тебе прочищу уши. Давай, давай! Вставай и пошёл вон!

И опять Зигфрид повёл Брука по знакомому длинному коридору тюрьмы Плётцензее, где по пути не обошлось без насмешек и издевательств. И вскоре они оба оказались у камеры, остановившись у металлической двери.

– Ты счастливчик, еврей! – причмокнув губами, эсэсовец выказал показную зависть, так и не убрав цепких пальцев с рожка автомата – Хоть и портил ты на свободе кровь хороших немецких девушек, но здесь тебя пока не тронут. Начальством мне предписано временно посадить тебя в одиночную камеру. Времени зря не теряй, размышляй о своей судьбе, думай, как отсюда сбежать. Покинутое место остаётся с тобой навсегда.

Держа в одной руке папку на арестованного, а в другой шмайссер, эсэсовец хохотнул, но быстро стал серьёзным. Время близилось к обеду, и он не хотел задерживаться, уча еврея философии заключённого. Отперев металлическим ключом еле поддавшийся дверной замок, эсэсовец кованым сапогом виртуозно дал пинок под зад Брука, и тот влетел в тесные пределы своего места заточения.

– Приятного времяпрепровождения, еврей недобитый! – наглухо запирая камеру, напоследок пожелал «добряк» Зигфрид.

Брук, потрясённый до глубины души невероятно быстро происшедшими с ним событиями, в силу своей человеческой слабости не знал, сколько времени он провёл в камере. День или ночь – какая в принципе для узника была разница. В нацистской Германии он всё равно будет приговорён к мучительной смерти, но голос рассудка всё же призвал еврея с голландскими корнями реально оценить происходящее с ним. Он был в тюрьме, точнее, в камере, – два метра в длину и метр в ширину. Находясь в ней, Брук созерцал откидывавшуюся на цепях койку, на сетке которой он мог спать только после того, как ему соизволит это разрешить тюремщик. Под грязным и сырым потолком он, к своей радости, увидел узенькое решётчатое оконце, сквозь стекло которого свет едва мог сюда пробиться. В дальнем углу камеры Брук, к своему страху, заметил пару тяжёлых кандалов с замками для цепи, последние предназначались для рук и ног заключённого.

«Я погиб! – было первое, что пришло ему в голову. – Глупо, но верно. Боже! Почему ты допускаешь такое? Неужели я заслужил такую смерть? Прощай, любимая Кэт, я обречён теперь на пытки и смерть. Увы, но факт, – я не выйду отсюда никогда! Никто в этом мире юдоли и печали не поможет мне, и самое обидное то, что никто не узнает, в какой день и час вынесут меня из этой камеры покойником».

Но Брук ошибался. Под утро его не оставили в покое, а пришли к нему с намерениями окончательно решить его дальнейшую судьбу. Последняя мысль, что пришла в голову Брука, когда он услыхал поворот ключа в двери, была: «Как долго всё это продлится? Мучители вспомнили о тебе, что означает близость верной смерти. Куда они меня поведут, мне неизвестно. Неужели к расстрельной яме?» От ужасного предположения Брук похолодел. Зигфрид и неизвестный господин в форме СС, так и не дав еврею собраться с мыслями, ангелами смерти возникли в камере. Это был конец.

– Встань, еврейская свинья, когда перед тобой стоит немецкий офицер! – Зигфрид, приблизившись к Бруку, резким движением кулака ударил еврея в живот. Согнувшись от адской боли, Брук упал на пол, но справедливо опасаясь, что это избиение может повториться вновь, поспешил быстро подняться на ноги.

– Вы надеетесь, господин Брук, что в гестапо вас пощадят? – оставшись безразличным наблюдателем происшедшего события, задал вопрос офицер. – Надежды ваши не оправдают вас. Не думайте, что народ, к которому я принадлежу, простит вас и отпустит на свободу.

– Я не знаю, в чём меня обвиняют, – сказав это, Брук зашёлся в кашле, но усилием воли подавил его в себе.

– Вот насекомое, а! – с досадой в голосе прореагировал офицер на его слова. – Видите ли, он не знает, а я более чем уверен, что знает, только притворяется. Валяет дурака. Да, Зигфрид. Ты не представляешь, как я от них чертовски устал! Ты это просто представить себе не можешь.

– Что будем с ним делать? – поправив на плече автомат, деловито осведомился Зигфрид. При этом вопросе, офицер довольно резко взглянул на него, и волна ненависти захлестнула его всего:

– Поставь его к стенке и расстреляй!

– Что, штурмбаннфюрер, прямо здесь? – проявив некоторое замешательство, спросил Зигфрид у офицера. Спросил не из чувства жалости, а для собственной подстраховки. Из этой ситуации Брук сделал верный вывод о том, что патронов на него они жалеть не станут.

– Можно и тут! – глядя в упор на обмякшего узника, подтвердил офицер. – С чего это мы станем медлить? Как сказал фюрер, «мы должны с корнем вырвать эту вездесущую полипообразную поросль под названием «евреи». Везде, где это возможно.

Гестаповец, поняв эти слова как сигнал к действию, мастерски перезарядив автомат, носком сапога ударил по коленной чашечке Брука, левой рукой схватил еврея за волосы и, пригнув чуть ли не до пола, нанёс два удара по затылку. Из глаз арестованного брызнули слёзы. Брук попытался было оказать сопротивление, но предупреждающий удар ногой в висок припечатал его к земле.

– Неплохо, Зигфрид! Совсем даже неплохо! – офицер по фамилии Стрелитц в похвальной форме хладнокровно отметил служебное рвение подчинённого. – Теперь я лишний раз убедился в том, что в лице этого негодяя так называемый богоизбранный народ органически чужд немцам. Мы, Зигфрид, просто обязаны физически ликвидировать их.

– Может, не будем медлить, герр Стрелитц, а поставим его к стенке – и дело с концом?

– Расстрелять мы его всегда успеем. – От таких предложений конвоира офицер даже подобрел. – Но этот жид, Зигфрид, вот что мне любопытно, почему-то срочно понадобился нашему шефу – Мюллеру. Так что нам придётся подождать с твоей инициативой, а пока дадим еврею шанс пожить. Крепкий, подонок! Я думал, от твоих увесистых оплеух он наложит в штаны. Оставим его. Пусть приходит в себя.

Повернувшись спиной к Бруку, изверги из гестапо ушли. Наступило затишье. В судьбе Брука, который без сознания был распростёрт на полу, опять замаячила неопределённость. Он скоро пришёл в себя. Тупая боль, пульсируя в голове, не давала ему покоя, но он был жив, что само по себе было для него странным. Стараясь не сойти с ума, избитый Брук стал из угла в угол слоняться по камере, при этом отсчитывая количество шагов. Потом он стал считать круги. Сколько времени он провёл за этими занятиями, ему было неизвестно, но перед тем как ему всё это стало надоедать, дверь камеры отворилась с противным металлическим скрежетом. Так и есть. Как и успел предположить Брук, на пороге возник Зигфрид.

– Собирайся, еврей! – было первое, что Брук услыхал от конвоира.

– Куда?

– Ты ещё задаёшь вопросы? Ещё раз услышу его из твоих уст – я с удовольствием повторю то, что с тобой приключилось здесь три часа назад! – пригрозил Зигфрид.

– Меня убьют? – не унимался Брук.

– Возможно, – ответил эсэсовец. Он был скуп на проявление милосердия. – Выходи, и без лишних расспросов.

Еврея вывели в узкий коридор тюрьмы. Поставив к стенке Брука с заведёнными за спину руками, конвоир сноровисто запер камеру на ключ.

– Пошли! – негромко произнёс Зигфрид и коленом слегка подтолкнул узника вперёд. Через небольшой промежуток времени, оказавшись за пределами тюрьмы, Брук не поверил своим глазам. Перед собой он наблюдал разрушенные, но по-прежнему заселённые людьми кварталы фронтового Берлина. Перед его носом прошёл отряд фольксштурма, металлом в небе скрестились противотанковые «ежи», в ближний бой уходили, как молодые, и старики.

– Необычно, да, еврей? – осклабился Зигфрид. – После камеры – и сразу на свежий воздух! С этого часа, господин Брук, считай, что ты на свободе, но на ней тебе какое-то время придётся побыть со мной. Ты не возражаешь?

В подтверждение своих жестоких слов Зигфрид с большим удовольствием защёлкнул один браслет наручника на руке обнадёженного было еврея, а другим приковал того к своему запястью. Вот таким манером они и проследовали к машине. Терпеливо поджидавший их там офицер гестапо, послал Бруку улыбку садиста. Видя всё это и будучи осаждаем противоречивыми чувствами, Брук покорно сел на заднее сиденье. Насвистывая себе под нос незатейливый мотивчик предвоенных лет, рядом с ним уселся Зигфрид.

– На Курфюрстенштрассе, 115/116! – отдал устный приказ всё так же невозмутимый офицер. – Поехали, Альберт!

19 апреля 1945 года. 12 часов 33 минуты

Начальник 4-го Управления РСХА (гестапо) Генрих Мюллер вернулся на работу на машине прямо из рейхсканцелярии, куда утром его по телефону пригласил военный адъютант фюрера Вильгельм Бургдорф. Бюрократ до мозга костей, Мюллер понимал, что своим неотвратимым бегом неспокойное время торопило его на решения. Оно не давало ему роскоши впустую растрачивать себя, да и сногсшибательные события последних дней, что весьма трагично протекали на оперативных просторах так называемого Восточного фронта, напоминали ему если не о многом, то о всеобщем крахе точно. Жизнь имеет обыкновение меняться. Жуков взял Зееловские высоты, как на духу ломал упорное сопротивление солдат вермахта и, подгоняемый инструкциями из Москвы, собирался дать сокрушительный бой в Берлине, город по прихоти Гитлера превращался в погребальный костёр рейха. И Мюллер точно знал, что тигриный взгляд Сталина не остановится лишь на картах, а своей волей навяжет кровопролитные бои, что шефу гестапо говорило о неминуемой смерти всех, кого при лобовом столкновении заденет большевистский прилив. Нацисту Мюллеру оставалось одно – переждать, перехитрить, выйти победителем в интригах фюрербункера, а потом надёжно укрыться до наступления лучших времён. Время «Ч» для Мюллера пробило. Надо было действовать – возвратившийся от Гитлера Мюллер только сегодня понял это. Обычно встречи с фюрером настраивали Мюллера на работу, не давали его уму сыщика впасть в оцепенение, а бодрствовать. Магнетизм Адольфа нет-нет, да и вносил, пусть и малейшие, но существенные коррективы в суть дела. Мюллер это помнил всегда, ибо фюрер призывал его к себе тогда, когда деликатные поручения вроде Гляйвицкой провокации 1939 года имели свойства оседать на его руках, и порой заставляли его задерживаться на работе до глубокой ночи, а то и до утра. Так будет и сегодня. Это ему подсказывала собственная интуиция, которой он доверял до конца. Мюллер, выйдя из кабинета фюрера, тотчас же составил себе ясное представление о том, что в запасе у него, чтобы спастись от длинных рук мирового правосудия, как минимум, недели три. И всё, что в это трудное для себя время мог сделать начальник гестапо, ему необходимо было утрясти за день или за два.