Контакт первой степени тяжести - Андрей Горюнов

Произнеся этот короткий монолог, бригадир решительно шагнул к подоконнику, отгоняя клубы дыма от лица, взял налитый стакан, как свое, как заслуженное. Не ожидая никого, опрокинул стакан себе в рот, резко, как выплеснул. Нагнулся к полу, поднял стружку. Занюхал стружкой. Утерся рукавом. Скомандовал бригаде:

– Давай, ребята! С почином, значит.

Борис усмехнулся: вот наглость-то! А вслух сказал язвительно:

– Тебе, может быть, лучше коньячку, – с почином-то?

– Неси, конечно, – согласился бригадир. – Теперь ведь – что? Мы это так оставить не можем…

Они хватились Бориса Тренихина лишь в середине октября – два с половиной месяца спустя.

– Слушайте, а Борис где? Он вроде в Крым собирался?

– Я не знаю. Он хотел в августе хату привести в порядок. Наверное, потом куда-нибудь махнул. На бархатный сезон.

– Ну, какой уж сезон-то сейчас? Октябрь!

– Я ему на прошлой неделе раз пять звонил! То занято, то никто не подходит. У меня ведь опять горе, ребята. Невест – три штуки, а парить негде!

– Надо бы съездить к нему. Вдруг что случилось?

…Белов хорошо помнил ту картину, которую они застали, выломав Борису входную дверь. Кисть Верещагина была бы бессильна. Нет! То был черный квадрат Малевича – чернее не бывает. Выпито и пропито было все – в квартире остался квадрат стен. Черный квадрат.

Борьку лечили потом месяца три. После лечения в складчину зафиндилили в Ялту. Потом…

Словом, к лету 1981-го он отошел уже от ремонта. Вполне.

Разглагольствовал: «Я, братцы, и сам бы тоже выплыл бы. Я почему так уверен? Очнулся я как-то ночью, на руки себе глянул. И вижу вот, блин, в лунном свете: ногти у меня – сантиметра по три: не ногти, а когти! Как у орла, понимаешь? И сине-черные все – от грязи, а сверху все руки ну как в крови – от кетчупа там, от бычков в томате – хер знает от чего, но ужас смертный! Все, думаю: пора завязывать! Попились. Хватит. Стоп! А тут вот и вы подоспели на выручку!»

Он нарисовал потом эти руки.

Картинка получилась небольшая – тридцать на сорок, наверно, техника – масло. Ничего в ней особенного не было – руки, просто руки – и все. Но она ужасала, эта картинка, даже не пьющих, никогда не пивших. Действительно, что-то было в этих когтях инфернальное, потустороннее. Словом, ощущение передалось.

А году в восемьдесят девятом Борис запарил ее, эту картинку, одному австралийцу, баксов где-то за восемьсот, подтвердив еще раз тем самым старую истину о том, что все находки и открытия происходят в России, а результатами их наслаждается Запад: ведь Австралия, как известно, хоть и на юго-восток от нас, но все равно ведь, блядь, на Западе.

* * *

Подумав, Белов решил, что рассказывать эту историю следователю вовсе не обязательно. Он дал ему понять, намекнул достаточно конкретно – ну и будет. Имеющий уши да слышит, как говорится.

– Когда вы видели Тренихина в последний раз? – прервал следователь размышления Белова. – Вы, лично вы?

– Да вот… Когда же? Недавно видел. Мы же шесть недель с ним вместе, вдвоем путешествовали летом. По северам болтались – в июле-августе. Рисовали.

– «Полярное сияние»? – следователь кивнул головой в сторону выставочных залов.

– Да. И не только. А еще рыбалка, ягоды, грибы, туда-сюда там, молоко парное…

– Водочка? – следователь как-то вкрадчиво блеснул глазами, доверительно наклоняясь – чуть-чуть и вперед.

– А как же без нее? – простодушно ответил Белов, на голубом глазу, словно бы не улавливая многозначительности поставленного вопроса.

– С какого числа вы были вместе? И по какое число?

– Шестнадцатого июля мы уехали, а двадцать четвертого августа вернулись.

– Конкретно: где вы были?

– Да проще сказать, где не были! Кижи – были, Валаам, Архангельск, потом ряд деревень на Коже, Кожа – это река такая. Далее – по области, по деревням, к югу, к Коноше, к Вологде. Где – на попутке, на лесовозах, где – по узкоколейке. Да и пешком приходилось. Тысячи три верст отмахали.

– И вернулись двадцать четвертого августа? А на каком вы поезде приехали, не помните?

– Помню. На пятьдесят девятом поезде. Шарья – Москва.

– Вы возвращались из Шарьи?

– Нет. Я же сказал вам: возвращались с севера – Коноша, далее – Вологда. Потом на местных, так называемых пригородных поездах, «кукушках». А на шарьинский сели уже в Буе. И доехали на нем до Москвы. Последние четыреста километров без пересадок.

– Во сколько ваш поезд пришел в Москву?

– Пришел без опоздания, помню. Рано утром. В пять с чем-то. В пять тридцать, что ли.

– Так. И потом?

– Да что потом? Простились и расстались. На вокзале. – Белов не удержался и съязвил: – На Ярославском, как вы догадались, вокзале.

– За уточнение спасибо. – Власов сохранял спокойствие. – Так-так. Простите, повторю: вы с ним, с Тренихиным, расстались на Ярославском вокзале в пять тридцать?

– Нет, я думаю – в пять сорок пять, – съехидничал Белов. – В пять тридцать поезд только еще прибыл. Понимаете? Пока мы вышли, пропустили толпу, покурили. Пока прошли вдоль поезда, да от девятого вагона. Воды утекло порядком, я думаю.

– О чем вы говорили при расставании – не вспоминаете?

– Ну господи! Как о чем? Как в анекдоте, знаете: две бабы отсидели десять лет в тюрьме, вдвоем, в камере на двоих. Срок отмотали, выпускают. Вышли они из тюрьмы, встали у проходной: «Ну что – еще минутку позвездим – и по домам?»

Однако следователь даже не улыбнулся.

– Раз не хотите отвечать – тогда тем более.

– А что – «тем более»? – заинтересовался Белов. – Я что-то вас не понял.

– Тем более, выходит, что вы – последний, кто видел вашего приятеля живым.

Логика эта показалась Белову абсурдной, дальше ехать некуда: «Не помнишь разговор, так, значит, ты последний, кто его видел». Просто замечательно! До этого и Шерлок Холмс бы не додумался!

– Вы, Сергей Николаевич, последний, кто видел Тренихина, – повторил Власов уже отчетливо с прокурорской интонацией: – Кто видел живым! Вы!

– А что же – кто-то позже видел его уже мертвым? – заметил не без иронии Белов.

– Нет. Его вообще потом никто не видел, я уже сказал. Ни мертвым, ни живым. Он бесследно исчез.

– Послушайте, – Белову надоела тягомотина. – Ну что вы вешаете мне лапшу на уши? Из-за чего сыр-бор? Исчез? Но что хоть это значит? Я сам, да, лично я, я «исчезал» из этой жизни раз, поди, пятнадцать: на месяц, на неделю, на день, на полгода. Обычное дело: бабы, кредиторы, преферанс, запой у друзей на даче.

– Вы ему звонили домой после возвращения? Хотя бы раз?

– Звонил, конечно! Первый раз в тот же день, как приехали – часа через два.

– Ну? Подошел он?

– Нет, не подошел.

– Цель вашего звонка какова была – или опять не помните?

– Нет, это помню: мы в баню решили по приезде сходить.

– Вас не смутило, что он не снял трубку?

– Нет. А что тут такого? Мог задрыхнуть, например: мы ночью в поезде часа два только спали. Он мог с соседом в баню завалиться, меня не дожидаясь. Мы ведь «железно» с ним не договаривались, а так…

– Как – «так»?

– В сослагательном наклонении: хорошо бы да если бы…

– А последний раз, не помните – когда вы звонили ему? Самый последний раз? Вы звонили? Да или нет?

– Позавчера звонил. Чтоб пригласить сюда, на вернисаж.

– И никого? Опять не подошел, верно?

– Вы просто ясновидящий, господин следователь!

– Убедились теперь?

– Ничего не вижу убедительного и удивительного. Дело обычное. Сорвался куда-нибудь, закрутился, в Репино махнул, в Комарове, в Коктебель… И работает там. А может, любовь крутит. Или пьет равномерно. А скорее всего – и то, и другое, и третье. В каком-нибудь доме творчества – пьет с композитором Вертибутылкиным, спит с поэтессой Хрюкиной, философствует – с бомжом Аникудыкиным. Дело житейское, как говорил Карлсон на крыше. Ничего загадочного. В четверг объявится. Это же Тренихин!

– В четверг объявится, вы сказали? – насторожился следователь.

– Да это к слову! Может быть, во вторник к ужину – седьмого октября. Не знаю. И не удивлюсь. А то, что вас так это зацепило – вот это, пожалуй, очень странно! Самое странное в этой истории – это вы! Прокуратура? Почему? Старший следователь? Да по особо важным? Просто чудеса!

– Что ж в этом удивительного? Человек исчез. И я так думаю – убит.

– Убит?! Ну, это вы не рассказывайте! Уголовное дело об убийстве возбуждается, только когда имеется в наличии труп.

– Ах, вот вам даже это известно! Как занятно! Это верно, вы точно сказали! Однако откуда вы так информированы-то в этой области, а?

– Да почему же только в этой? Я еще и таблицу умножения знаю. На глобусе могу все океаны показать. Читать умею. И более того – читаю регулярно. Прессу. Телевизор смотрю вечерами. Что, подозрительное поведение – верно?

– Подозрительно то, что, узнав о возбуждении уголовного дела, вы встрепенулись, заметно напряглись и удивились. Разве не было?

– Было. Я удивился вот чему. Общеизвестно, что вы терпеть не можете подобных дел – дел об исчезновении.