Василий Теркин. Стихотворения. Поэмы - Твардовский Александр Трифонович

Ясна задача, дело свято, —С тем – к высшей цели – прямиком.Предай в пути родного братаИ друга лучшего тайком.И душу чувствами людскимиНе отягчай, себя щадя.И лжесвидетельствуй во имя,И зверствуй именем вождя.

Всей своей поэмой, в особенности заключительной главой «О памяти», Твардовский восставал против попыток скрыть, обелить, приукрасить трагический опыт минувших десятилетий – в «забвенье утопить живую боль»:

Но все, что было, не забыто,Не шито-крыто на миру.Одна неправда нам в убыток,И только правда ко двору!

Не его вина, что не был он услышан и что строки поэмы: «Кто прячет прошлое ревниво, тот вряд ли с будущим в ладу», – оказались пророчеством.

Как ни горьки и ни тяжелы были обстоятельства последних месяцев жизни Твардовского (уход из «Нового мира», запрет на публикацию поэмы «По праву памяти», новая опала на «Теркина на том свете», исключавшегося из сборников поэта и не упоминавшегося в печати), он уходил из жизни с сознанием, что «честно… тянул свой воз».

Его поздняя лирика проникнута мыслью о долге художника быть верным правде, безбоязненно идти избранной дорогой – и «с тропы своей ни в чем не соступая, не отступая – быть самим собой».

Вся суть в одном-единственном завете:То, что скажу, до времени тая,Я это знаю лучше всех на свете —Живых и мертвых, – знаю только я.Сказать то слово никому другомуЯ никогда бы ни за что не могПередоверить.                  За свое в ответе,Я об одном при жизни хлопочу:О том, что знаю лучше всех на свете,Сказать хочу. И так, как я хочу.

Есть в этой лирике Твардовского победительная и, как доказало будущее время, вполне оправдавшаяся уверенность, что «все минется, а правда останется», уверенность, высказанная им однажды с почти мудрым лукавством, что «время, скорое на расправу… не в силах сладить с чем, подумаешь! – со стишком»:

Уж оно его так и этакНоровит забвенью предатьИ о том объявить в газетахИ по радио…Глядь-поглядь,За каким-то минучим сроком —И у времени с языкаВдруг срывается ненарокомИз того же стишка —Строка.

«Одним Теркиным я не выговорюсь», – писал Твардовский в годы войны. Однако не «выговорился» он, по собственному ощущению, даже всей своей поэзией. «3а этими ямбами и хореями, – сказано в статье «Как был написан «Василий Теркин» (1951), – оставалась где-то втуне, существовала только для меня – и своеобразная живая манера речи кузнеца Пулькина (из одноименного стихотворения. – А. Турков) или летчика Трусова, и шутки, и повадки, и ухватки других героев в натуре».

Александр Трифонович не раз шутливо уверял, что он, в сущности, прозаик, и с ранних лет пробовал себя в очерках.

И вот так же, как было с «Теркиным», стремление передать то, что «оставалось втуне», показать все «варево» жизни, породило и в его прозе «книгу без начала, без конца», без особого сюжета, впрочем, правде не во вред – «Родина и чужбина».

Она состоит не только из вполне оконченных очерков и рассказов, но и из часто небольших, но весьма примечательных записей «тоже, как сказано в «Книге про бойца», «заносил в свою тетрадку строки, жившие вразброс»!

Мало того, что здесь порой возникали «зерна» сюжетных линий: «Теркина» и «Дома у дороги» (сравните, к примеру, историю новой худолеевской избы в очерке «В родных местах» с главой о возвращении Андрея Синцова домой). Проза поэта драгоценна сама по себе.

Почти в каждой из самых немногословных записей проявились свойственные автору глубина и обостренность восприятия жизни в любых ее проявлениях. Порой какое-нибудь лицо выхвачено, высвечено буквально на миг, и такое лицо, что уже не забудешь.

В бою за деревню на родной поэту Смоленщине «с десяток наших бойцов отбивали контратаки, уже многие ранены… бабы и дети в голос ревут, прощаясь с жизнью». И вот «молоденький лейтенант, весь в поту, в саже и в крови, без пилотки, то и дело повторял с предупредительностью человека, который отвечает за наведение порядка: – Минуточку, мамаша, сейчас освободим, одну минуточку…»

У партизанки по прозвищу Костя «на счету» шесть взорванных вражеских эшелонов, а в награду за подвиги… поцелуй неизвестного командиршей, усталой и сонной (сладостно томящее девушку воспоминание…).

Освобожденные из немецкой неволи и возвращающиеся домой люди, по горестным словам автора, бредут к обгорелый трубам, к пепелищам, к незажитому горю, которого многие из них еще целиком и не представляют себе, какое оно там ждет их». И как это снова близко и к главе «Про солдата-сироту, и к «Дому у дороги»!

Но даже переживший войну в родном селе старик «сидел возле избушки, срубленной из бревен, на которых еще видна была окопная глина (какого же труда стоило ему это «строительство»?!). И при всей поразительной безунывности в чудаковатой обаятельности этого «мирового деда» (как окрестил его проезжий шофер), до «чего же он обездолен, на что ни глянь: «На нем были солдатский ватник и штаны из маскировочной материи с зелено-желтыми разводами. Он сосал трубку, чашечка которой представляла собой срез патрона от крупнокалиберного пулемета».

Бесконечно жаль, что Александру Трифоновичу не суждено было осуществить свои новые «прозаические» замыслы. А ведь кроме «Пана» были и другие чрезвычайно интересные в рабочей тетради; «…Совершу кругосветное путешествие по воде, – говорится в рабочей тетради 1966 года, – и запишу всё по-манновски со всякими отвлечениями» и т. п.

То есть в духе любимого немецкого писателя Томаса Манна, многочисленные выписки из чьих книг и чье имя неоднократно встречается в этих тетрадях.

«В нее смотрелось пол-России…» – сказал однажды Твардовский о Волге, чьи волны как бы несут «краев несчетных отраженье».

И не справедливы ли эти слова по отношению к его собственному творчеству, запечатлевшему столько лиц, событий и судеб?

Андрей Турков

Стихотворения

Родная картина

Куда ни глянь – открытые для взора,Бегут поля в полосках межевых…Серебряными блюдами – озераРасставлены в прогалинах сырых…Ничуть не подрастающий сосонникЗасыпал редко луговую даль…Здесь, словно резвые и молодые кони,Промчались детские мои года…У кладбища, сгущаясь синим бором,Сосонник говорлив и жутко тих…Болота…И болотные озераСеребряными блюдами на них.

<1927>

Яблоки

Спать и слышать яблока паденьеСторожу садовому наказ.Сторожу за ревность платят деньги,Говоря об этом всякий раз.Сторожа, укрывшись в шалаши,Ожидают воровской души.По малейшему ночному звуку,Захватив тотчас берданку в руку,В темноту бегут по одному,Наклонясь от сучьев, как в дыму.Днем они осматривают сад.Может, яблоки считают: все ли?Может, смотрят – так ли все висят,Как вчера на веточках висели.Сад смотреть – заняться больше нечем,Кроме разговоров и махорки.Вот и смотрят, пробуют подпорки,Словно в церкви поправляют свечи.Да, по осени бывает случай —Груза не выдерживают сучья.И тогда, понятно, сторожаЗа увечье дерева дрожат.Строго отвечают перед каждымИз артельщиков – своих же граждан.Настрого блюдутся сторожамиЯблок дорогие урожаи.…Каждый год – который год подряд —Открывается на праздник сад.Со знаменами, с толпой нарядной,С духовою музыкой парадной.Председатель говорит, а рядомПоявляется второй оратор.Это – представитель городской,Машет он уверенно рукой.И рукою этою беретТолько что упавший плод.Яблоко ворочает рука.И внимателен оратор так,Словно хочет видеть червяка,Что бывает в яблоке червяк.За оратором в одном порядкеВсе берут какой угодно сорт:Хочешь сладких, хочешь кисло-сладких,Можешь бабушкино и апорт.Кое-кто вздыхает огорченно,Думая о яблоках печеных…Все едят на месте, но любойПри желанье может взять с собой.…Хочется представить напоследки,Что, возможно, в этот час в садуНа виду,Облегченные, приподнимались ветки.