Могильный червь (ЛП) - Каррэн Тим

Забавно, куда жизнь тебя заводит, - подумала она. - Как она обманывает и одурачивает молодостью и хорошим здоровьем, а потом незаметно годы накапливаются, как яблоки под деревом. И ты понимаешь, что ты старый и седой, и понимаешь, что тебя уже достали. Можешь говорить себе забавные маленькие самообольщающиеся вещи, что будто тебе всего лишь столько лет, сколько ты чувствуешь, и жизнь начинается в шестьдесят, но знаешь в глубине души, что это полная чушь. Довольно быстро ты оказываешься в доме престарелых, мочишься, играешь в бинго и надеешься, что твой разум продержится хотя бы столько же, сколько твое тело, в то время, как все эти медсестры называют тебя "сладкой" и "милой", словно ты десятилетняя девочка с косичками и подтяжками, унижают тебя, лишают твоего самоуважения и гордости слой за слоем, устраивают для тебя маленькие вечеринки по случаю дня рождения с тортами и воздушными шариками, все эти грустные, седовласые создания собираются вокруг тебя, пускают слюни в своих маленьких милых шляпках для вечеринок. Вот что дает вам жизнь, с трудом заработанная и хорошо потраченная. Помнишь двоюродную бабушку Эйлин? Она похоронила двух мужей, потеряла мальчика во время Первой Мировой Войны и еще одного из-за эпидемии гриппа в 1917 году, вырастила трех девочек правильно и достойно, и в конце концов оказалась в одном из тех домов в маленькой шляпке с резинкой, впивающейся в пухлую обвисшую шею, со старыми глазами, печальными и потрепанными. Ты помнишь это, Мардж? Помнишь ту вечеринку? Где-то в 66-м или 67-м, когда ты была тридцатилетним ясноглазым ребенком, которому было все равно в божьем мире? Ты сказала ей: "Ух ты, тете Эйлин сегодня девяносто три!" И она посмотрела на тебя с чем-то вроде жалости. "Ничего особенного в этом нет, Марджи. Девяносто три – это не весело. Это ад на земле". А теперь ты идешь в этом направлении, и будь я проклята, если тетя Эйлин не была права.

Маргарет поняла, что снова оказалась в стране грез, и это становилось все труднее.

Возьми себя в руки, старуха. Найди Лизу. Разберись с этим делом. Ты не можешь позвонить Баду, потому что он не может принять свой возраст больше, чем ты. Ты позвонишь, и он приедет топтаться там ночью и подхватит простуду, которая на следующей неделе превратится в грудную простуду, через неделю – в пневмонию, а еще через неделю – в могилу в Хиллсайде.

Нет, она справится сама.

Это займет всего минуту.

Она двинулась к дереву, ветер гнал листья мимо ее ног. Чем больше она смотрела, чем больше напрягала зрение, тем больше ей хотелось затуманить зрение. Возраст. Чертов возраст. Можно было притвориться, что это не так, но притворство не заставило его исчезнуть; она во что-то наступила. Что-то мягкое всего в нескольких футах от дерева. От него исходил резкий запах горячих экскрементов. Не собачье дерьмо, нет, господи, это было человеческое дерьмо, и нельзя было ошибиться в отвратительном, резком запахе.

Это было неправильно.

Все это было так неправильно.

Эта странная тяжесть в груди стала глубже, пустив корни, пульсируя, настойчиво. Ее сердце бешено колотилось. У нее перехватило дыхание.

Сердечный приступ? Не может быть?

Здесь, снаружи? Сейчас? О нет, только не это... Маргарет знала, что дальше идти нельзя. Этого было достаточно. Если это было ее сердце, то ей нужно было проникнуть внутрь и разобраться во всем. Позвони Баду, если понадобится. Позвони Таре. Позвони кому-нибудь. Она уже собиралась повернуться и пойти обратно, когда что-то влажное и теплое брызнуло ей в лицо.

Этот запах.

Черт.

Кто-то швырнул ей дерьмо в лицо.

Напряжение в груди перешло в настоящую боль, когда ее сердце бешено заколотилось, дернулось, снова заколотилось, пропустив два или три удара с тупым, глубоким, опустошающим чувством, которое заставило ее вскрикнуть и схватиться за грудь.

Она услышала звук, похожий на дыхание.

Выше нее, выше... кто-то был на дереве.

Она видела их глаза, неестественно яркие и блестящие.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Маргарет направилась к дому, услышав, как тот, кто был на дереве, спрыгнул вниз и приземлился в траву. Ей не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что оно приземлилось на четвереньки. Или что оно следует за ней, бегая по траве, как зверь.

Оно приближалось ближе и ближе.

Исходившая от него сырая вонь фекалий была яркой и мерзкой.

Маргарет вышла во внутренний дворик. Ее окоченевшие пальцы нащупали дверную ручку и дернули ее, когда страх, раскаленный добела и электрический, пронзил ее насквозь. Он был таким острым, что казалось, будто в животе у нее крутится лезвие ножа.

Она, спотыкаясь, вошла в кухню.

Боже милостивый, Боже милостивый на небесах...

Лиза.

Это была Лиза.

Прямо перед ней на полу. Лиза лежала на полу, ее запястья были заклеены за спиной, а лодыжки стянуты веревкой. Связанный боров. Ее рот был заклеен скотчем. Она была грязной, и ее глаза были широко открыты, маниакальный ужас и потрясение были близки к полному безумию.

Вот что увидела Маргарет.

Примерно в это же время она увидела мужчину, стоявшего там.

Он был одет в черный сюртук, высокий и бледный, его глаза были очень темными с хитрым кататоническим взглядом. Он что-то держал в руке. Отрезок цепи. Поводок. И он был соединен с ошейником на горле Лизы.

Маргарет закричала.

Она кричала так, как кричат люди, столкнувшиеся с самой жестокой, нечеловеческой порочностью, какую только может вынести разум.

Позади нее послышался топот.

Девушка вошла на четвереньках. От нее исходила тошнотворная вонь дерьма и мочи. Сидя на корточках, она раскачивалась взад-вперед на корточках. Она была голая, с длинными темными волосами, спутанными от листьев и грязи. На вид она была не старше Лизы. На самом деле, совсем немного моложе. Ее кожа была настолько бескровной, что казалась белой, жуткая бледность подчеркивалась черными полосами на бедрах и груди, а этот круглый живот...

О, только не это, господи, только не это... черт.

Она разрисовала себя собственным дерьмом.

Она сидела там на корточках, хихикая, упиваясь собственной вонью и отталкивающей природой. Глаза у нее были большие, с немигающим, безумным блеском, глаза животного в свете фар: блестящие и дикие. Она потрогала себя между ног, и ее вульва оказалась безволосой, раздутой и гротескно красной. Струйка мочи ударила в линолеум.

- Меня зовут Червь, - сказала девушка. - Ну разве это не прелестное имя? И разве я не очень красивая девушка? Я тебе нравлюсь? Нравлюсь, насколько я хорошенькая, хорошенькая, хорошенькая?

Лиза извивалась на полу.

И девушка по имени Червь издала звериное ворчание.

Маргарет покачала головой, мотая ею из стороны в сторону.

Нет, нет, нет! Она не позволит этому... этому... этому нарушению всего хорошего и достойного, этому унижению, этому осквернению всего, что она знала, любила и почитала... Новая боль пронзила ее грудь, взрываясь, как гроздья бомб. Ее зрение затуманилось. Ее левая рука обмякла и онемела. Вскрикнув и стиснув зубы, она протянула здоровую руку и вытащила из блока на прилавке топорик.

С последним лихорадочным, яростным вздохом она взмахнула им.

- Ну, давай, - выдохнула она. - Ну же, мерзкая маленькая засранка! Подойди и получи свое!

Девушка зарычала.

Мужчина рассмеялся.

И когда эта мерзкая девчонка набросилась на нее, Маргарет изо всех сил ударила топором, что к тому моменту было бесполезно.

5

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Вечер обещает быть спокойным, не так ли?

Просто кайфовый вечер, когда снимаешь обувь. Никакого стресса, никакого беспокойства, никакой чертовой драмы.

Тара Кумбс ехала по улице в своем маленьком "Стратусе", и она была полна надежд, честное слово, полна надежд.

Надеясь, что она не попадет в какую-нибудь историю.

Надеясь, что сегодня ее единственной заботой будет разогреть замороженную пиццу.