Сын епископа - Кэтрин Куртц

Озабоченность меарцев вызывало отнюдь не то, что Дункан, как и Морган, был Дерини — хотя деринийский вопрос, разумеется, представлял особую сложность с самого начала и, несомненно, его еще долго нельзя будет сбросить со счетов. Почти два столетия никому, известному как Дерини, не дозволяли принимать духовный сан. Открытие, что Дункан — Дерини, и все-таки оказался рукоположен, словно кипятком ошпарило духовенство, принявшееся судить да рядить, а сколько других Дерини могло тайно служить священниками, к возможной погибели бессчетных людских душ, кои они могли наставлять — и сколько их теперь? Как узнать, насколько опасна зараза, если неопознанные Дерини живут бок о бок с добрыми христианами. Сама эта мысль доводила фанатиков вроде Эдмунда Лориса едва ли не до апоплексического удара.

К счастью, в итоге все-таки возобладали более трезвые суждения, нежели Лориса. Находясь под защитой короля-полукровки, Дункан с Морганом сумели убедить большинство церковных иерархов, что они оба, по меньшей мере, не соответствуют образу врага, столь долго приписывавшемуся Дерини, ибо, разумеется, недруги рода людского не стали бы столь основательно подвергать себя опасности, дабы спасти своего короля и королевство от кого-либо другого из своего племени.

Но, в то время как Морган мог быстро вернуть себе положение, не столь отличное от того, каким наслаждался до смерти Бриона — его знали и порой боялись за то, чем он был, но, тем не менее, волей-неволей уважали, пусть лишь вследствие угрозы того, что он мог бы натворить, если его вывести из себя — то с Дунканом обстояло несколько сложнее. После того, как он и Морган заключили мир с епископами, священник-Дерини потратил немало мучительных недель, примиряя свою совесть с тем, что он принял священство, которое, как он знал, было запретно для Дерини. Он вновь приступил к своим обязанностям священнослужителя только после победы Келсона на Ллиндрутском поле.

В пользу Дункана, по меньшей мере, было хотя бы то, что лишь немногие за пределами консистории и двора знали, что он Дерини. И, какие бы слухи да намеки не разносились шепотом вне круга посвященных, привычка Дункана тщательно избегать любых прилюдных проявлений волшебной силы не дала подкрепить подозрения доказательствами. Большинство не знало, что он сам Дерини, известно было только, что он с ними якшается — в особенности, с Морганом и королем. Арилан, ныне епископ Дхасский, тоже был Дерини, но из епископов это знал один Кардиель — да плюс жалкая горсточка тех, кто был саном пониже епископа — ибо ни Арилану, ни Дункану не пришлось явить свою мощь в бою против Венцита при на Ллиндрутском поле два года назад. Морган не полностью доверял Арилану, но был уверен, что он и Кардиель во многом ответственны за то, что Дункана, пусть настороженно, но принимали в среде духовенства. Разумеется, Дункана не изберут епископом без их поддержки.

Причины же, по которым меарцы недолюбливали Дункана, были связаны исключительно с его мирскими делами; ибо по смерти отца, не оставившего другого наследника, Дункан принял титул герцога Кассана и графа Кирни, а оба некогда принадлежали Старой Меаре. Для поборников меарской независимости, не покладая рук трудившихся во имя грядущей Возрожденной Меары, герцог Кассан, верный Гвиннедской короне, был лишь докукой у северной границ: знай, ходи да не спускай с него глаз, как многие годы не спускали глаз с отца Дункана. Но если такой герцог — еще и высокопоставленный служитель Церкви, а единственный в Меаре епископат неожиданно оказывается свободен, дела принимают совершенно иной оборот. Верный королю герцог Кассанский, который станет еще и епископом Меарским, получит одновременно духовную и светскую власть над двумя обширными областями. Более того, избрание Дункана в епископы любой епархии возбудило бы в Меаре подозрения. Ибо даже если бы у него самого не было подобных устремлений, его настрой существенно повлияет на подбор того, кто в итоге займет Меарский престол. Преподобный герцог Кассан, таким образом, представлял собой угрозу, хотя он пока что и казался безобидным секретарем-священником, мирно сидящим подле архиепископа Ремутского.

Вновь подавив кашель, Морган опять взглянул вниз в палату — там Келсон все еще продолжал свою речь — затем взгляд Моргана лениво скользнул по его собственному телу — да, ему немалых усилий стоило сделать свой образ менее устрашающим за последние два года. Исчез мрачный черный наряд, который более молодой и дерзкий Морган с удовольствием нашивал, будучи тенью и конфидентом Бриона. Кардиель начистоту заявил ему, что подобные пристрастия лишь способствуют укреплению того предубежденного взгляда на Дерини, который еще присущ большинству.

— Зачем одеваться, точно Враг Рода Людского? — спросил его Кардиель. — Ты показал своими многочисленными действиями, что служишь Свету, а не Тьме. Послушай, ты со своими светлыми волосами и этим тонким лицом, словно сошел с росписей купола моей часовни: один из посланцев Господа, возможно даже, сам благословенный Михаил!

И лорд Рэтолд, его гардеробщик в Короте, не менее безжалостно допекал его по поводу его герцогского облика.

— Вы просто обязаны думать о вашем народе, ваша светлость! — упрямо твердил ему Рэтолд. — Вы одеваетесь, точно простой солдат, чуть вам дашь волю. Никому нет радости думать, что он служит обнищавшему господину — или если прочие так думают! Это вопрос чести.

И вот, если только не требовалось пробираться где-то незамеченным, черная кожа откладывалась в сторону и заменялась цветными тканями: сперва винно-красным плащом — добровольная уступка требованиям к его званию Королевского Защитника; но заставить себя снизойти до малинового, который предпочитал король, он не смог; и носил этот плащ поверх привычного и неброского серого платья, очень мало украшенного. Затем последовали темно-синие тона, а далее — зеленое, золотое и даже многоцветное — богатые оттенки самоцветов, а не жемчужные переливы. Наконец, они даже стали ему нравиться.

Сегодня его доверенный служитель подобрал для него растительные тона: сине-зеленый плащ, подбитый и отороченный по вороту серебристым лисьим мехом поверх шерстяного с узелочками одеяния чуть посветлее, длиной до щиколоток с разрезами сзади и спереди, чтобы удобнее было ездить верхом. Полы и манжеты были жесткими из-за множества вышитых золотом изображений корвинских грифонов; горловина закалывалась серебряной пряжкой в виде полумесяца, принадлежавшей некогда его матери.

Под платьем он и сегодня, как всегда, облачился в тонкую кольчугу: легкая, почти невесомая, она защищала от чего угодно, кроме целенаправленного удара кинжалом. Но там, где когда-то металл в открытую блестел у запястий и горла, грозно, воинственно, в ожидании постоянных бед, он был теперь скрыт рубахой из роскошного плотного шелка, а между металлом и кожей Морган носил рубашку из мягкой шерсти. Ножны у левого бедра украшали оправленные в серебро кристаллы кассанского дымчатого кварца размером с ноготь большого пальца — Дункан подарил ему эти ножны на день рождения два месяца назад: вполне мирное роскошество, даже если клинок в ножнах столь же годен для дела, сколь и всегда.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});