Ладан и слёзы - Вард Рейслинк

Около часу мы проторчали на дороге, проклиная французов, закрывших границу. Но нужно было терпеть. Как сказал папа, мы обладали терпением людей, которым нечего больше терять. А тем временем прибывали все новые и новые беженцы, позади нас образовался мощный затор, и при всем желании мы уже не могли двинуться ни вперед, ни назад.

Папа, мрачно смотревший на вещи, сказал, что это напоминает ему картину Страшного суда.

Два самолета пронеслись на бреющем полете над людским морем, и словно зыбь прокатилась по толпе. Сотни лиц обратились к небу. Мужчина с темной от загара шеей, оказавшийся рядом, стал всех успокаивать.

— Это наши. На них же бельгийские опознавательные знаки.

Я тоже видел бельгийские кокарды. Большой, широко открытый глазок, прицельная мишень на обоих крыльях и на рулевой плоскости. Мужчина, первым увидевший бельгийские кокарды, откусил кусок твердого сердцевидного пряника и выплюнул белые, как сахар, кусочки прямо в траву. Люди бросились их подбирать, словно в жизни ничего подобного не ели, словно война пробудила в них ненасытный голод и они во что бы то ни стало решили умереть с набитым ртом.

Самолеты скрылись из виду. Один из жандармов подъехал поближе и стал что-то разъяснять по-французски и по-фламандски обступившим его любопытным. Мне захотелось узнать, что он говорит, и я спросил папу.

— Он говорит, — объяснил мне папа, — что граница уже несколько дней как закрыта, так что бессмысленно оставаться здесь ждать. Говорит, что мы еще, наверное, сможем пройти через Менен.

— Но почему нас ставят об этом в известность только сейчас? — возмутилась мама.

Хорошо бы знать, где находится этот Менен, по-видимому, где-то очень далеко, ведь по дороге нам ни разу не попадалось такое название.

Очевидно, все поняли, что нужно отсюда уходить. Началась ужасная суматоха: дети вертелись под ногами, какая-то машина свалилась в кювет и застопорила всю колонну, пронзительно звенели велосипедные звонки, гудели клаксоны, люди осыпали друг друга проклятьями.

— Стадо диких зверей, — сказал папа.

— Господи, когда же все это кончится? — вздыхала мама.

А меня снова охватил страх, как только я увидел рядом с собой хмурые, искаженные злобой лица и почувствовал, как меня теснят со всех сторон, толкают в спину. Больная девочка прошла мимо нас, на этот раз ее вела мама. Мне показалось, что она выглядит лучше.

— Давайте и мы двинемся тоже, — предложил папа. Собственно, нам ничего другого и не оставалось, как примкнуть к «стаду диких зверей».

По дороге на Менен нас догнало новое известие, будто бы немцы захватили Поперинге. Правда это или нет, мы не знали, но поверить в это было трудно: ведь еще сегодня утром мы были в этом городке. Мама и я вопросительно уставились на папу, а он задумчиво произнес:

— Вообще-то все возможно, но лично я этому не верю. Следовательно, не стоит раньше времени паниковать.

Я подумал о ведьме и о ее прыщавом внуке Вилли, которые были сейчас так далеко, что даже можно представить, как в их доме расположились немецкие солдаты, а быть может, кто знает, в чердачную каморку, где так прекрасно пахло ладаном, угодила бомба?..

Да, катушка еще не раскрутилась до конца, но очень может быть, что немцы уже перерезали нитку. Немцы в Поперинге, за нашей спиной.

Я даже обернулся назад, посмотреть, не нагнали ли нас проклятые мофы,[2] но не увидел ничего нового, кроме того, что видел последние два дня: бесконечные толпы, сотни согнанных со своего места людей, бежавших от одной опасности, чтобы лицом к лицу столкнуться с другой.

Вдоль дороги меж деревьев английские солдаты устанавливали орудия. Забавные у них шлемы — похожи на суповые тарелки. Один из них что-то крикнул ехавшей на велосипеде впереди нас девушке, но та ответила: «Ik versta geen Engels».[3]

Чуть подальше нам повстречались и бельгийские солдаты, эти не окликали проезжавших мимо девчонок, им попросту было не до того. Обнаженные по пояс, точно крестьяне во время уборки урожая, они рыли посреди поля траншеи.

А мы ехали все прямо и прямо, и путешествию этому, казалось, не будет конца. Иногда нам попадались диковинные насаждения: соединенные на концах брусья обвивало растение, похожее на виноградную лозу. Папа объяснил, что это хмель. Возле одного из таких кустов, очень хорошо просматривавшихся с дороги, присела на корточках ставшая от этого похожей на кенгуру женщина. Люди теперь никого не стеснялись. Ничего не поделаешь — война, говорили кругом, подразумевая под этим, что все, что раньше считалось неприличным, теперь дозволено.

Моя мама ничего подобного не говорила, но, когда мы поравнялись со склоном холма, густо поросшим лесом, спросила, не пора ли и нам сделать остановку. Она спрыгнула с велосипеда, быстро взобралась на пригорок и исчезла в кустах. Невозможно представить себе маму в виде такой вот кенгуру, но ведь именно для этого она и удалилась в заросли. Ее так долго не было, что папа начал беспокоиться. Я спросил, нельзя ли и мне тоже воспользоваться остановкой, и он сказал: «Беги, только быстренько». Но не успел я отойти на несколько шагов, как послышалось далекое буханье пушек. Все стали глядеть на небо и остановились, всматриваясь в черное пороховое облако, поднимавшееся над холмистым горизонтом. Папа нервничал, что мамы все еще нет.

— Ну что же она так долго, — повторял он снова и снова, встревоженно поглядывая то на покрытый лесом склон, то на черное облако. Послышался гул самолетов, теперь я уже боялся отойти от папы хотя бы на шаг. Мужчины и женщины бросились прочь от дороги, пытаясь укрыться в высокой траве.

— Они летят прямо сюда!

Наконец появилась мама. Она заскользила по склону вниз, и папа, подхватив ее и меня, потащил нас к кювету. Он приказал нам лечь и не шевелиться.

Гул моторов был теперь уже отчетливо слышен. Я машинально жевал былинку, прислушиваясь, как сердце стучит у меня где-то в горле — не столько от страха, сколько от волнения. С противоположной стороны канала раздался хриплый возглас:

— Сволочи проклятые, опять тут как тут!

Сволочи проклятые — это, конечно, немецкие самолеты, немцы. Я покосился на маму, которая лежала рядом со мной с закрытыми глазами, и я тоже зажмурил глаза, но тут же снова открыл. Я увидел совсем близко кромку папиных брюк, усеянную темными пятнами — от велосипедной цепи. И, затаив дыхание, несколько раз повторил про себя только что услышанное ругательство: «Сволочи проклятые, сволочи проклятые…»

Земля загудела. Папа что-то сказал, я не разобрал — что именно. Ужасающий грохот обрушился на нас со всех сторон — сверху и снизу, с воздуха и из-под земли. И где-то между небом и землей лежали мы — я, мама и папа, — недвижно, точно парализованные.

А надо всем этим неслись пронзительные женские вопли. Яркая вспышка молнии косою прошлась по глазам, земля надо мною вздыбилась, и я почувствовал, как меня подбросило кверху. Я громко звал маму и папу, хотя понимал, что вряд ли они меня сейчас услышат. Я лежал на боку, и в первую минуту мне показалось, что я ослеп, потому что ничегошеньки не видел, и довольно долго. В памяти еще звучал слабый отзвук одного-единственного слова: «Сволочи!» Потом до меня стали доходить и другие звуки, теперь уже реальные: жуткое завывание самолетов, хриплые голоса людей, которые разговаривали друг с другом как-то странно — словно в горле у них першило от песка, — детский плач и еще какие-то другие, с каждым мгновением множившиеся звуки, смысла которых я пока еще не осознавал.

И вдруг я снова стал видеть. Я попытался приподняться. Нестерпимо болела пятка. Казалось, на ноге повис тяжелый груз. Но сейчас меня больше мучило другое.

— Папа! — в ужасе закричал я. Он лежал почти рядом, совсем-совсем близко от меня. Лежал на спине и улыбался. Я глядел на него с удивлением. Он улыбался и широко открытыми глазами глядел на небо — на самолеты, на облака. Непонятно только, чему он улыбался. Я тихонько подполз к нему. «Папа, папочка, милый!» — мысленно звал я его… Он был мертв. И вовсе не смеялся. Рот его был разорван, вот и казалось, что он улыбается, но он был мертв. Из-под волос и из ушей текли струйки крови.

— Папа, папочка! — завопил я что было мочи.

В отчаянии я тряс его за руку, потом испугался: а что, если рука оторвется, ведь она не живая. Я заплакал громко, не сдерживая рыданий, не стыдясь своего плача.

Оглядевшись вокруг, я увидел чуть поодаль валявшуюся на земле туфлю. Мамину туфлю. Я стал звать маму, но она не откликалась. Земля дымилась, над нею клубился кислый темный туман. Мне вдруг снова почудился запах ладана. Я продолжал искать и звать маму, но ее нигде не было. Она словно унеслась вместе с туманом, испарилась, растворилась в этих черных клубах, и единственное, что от нее осталось — это туфля.

Всхлипывая, я бросился бежать. Я бежал напрямик, не замечая искореженной взрывами земли, не видя трупов. Миновав разорванную колючую проволоку ограждения, я попал на луг. Он был такой яркий, зеленый и, казалось, простирался до самого края земли. От этой пронзительной зелени больно резало глаза. Я упал ничком, лицом в траву. Перед глазами пестрели мелкие желтенькие, похожие на лютики, цветочки, но это были не лютики.