Праздничные размышления - Николай Каронин-Петропавловский

Дѣйствительно, онъ любилъ мужичка и приходилъ искренно въ умиленіе отъ одного его вида замореннаго. Самый духъ его нравился ему. Онъ постоянно упоминалъ словечки вродѣ — «пупъ», «сердцевина безъ червоточины», «не вспаханная нива», употребляя и другія слова, даже иногда страшныя. Но съ тою же искренностью онъ не отказывался грызть этотъ пупъ, точить эту сердцевину и ѣздить царемъ по нивѣ, собирая обильную жатву съ нея.

Онъ дѣйствительно былъ русскій человѣкъ и все, что въ русскомъ человѣкѣ было протухлаго, искренно считалъ своимъ идеаломъ. Въ немъ не было прямоты Тараканова, съ которой тотъ ободралъ весь округъ, потому что не было таракановскаго сознанія законность обдиранія. Онъ, напротивъ, вѣчно сознавалъ свою неправоту. Съ Таракановымъ они были друзья, дѣйствуя часто вмѣстѣ. Таракановъ бралъ на себя самую наглую и безстыдную роль, а Шипикинъ пользовался результатами этого безстыдства. Таракановъ, напримѣръ, представлялъ мировому судьѣ полвоза векселей, и одурѣлые мужики валомъ валили — одни къ Тараканову, чтобы написать еще нѣсколько возовъ векселей, другіе къ Шипикину, чтобы даромъ свалить ему свой хлѣбъ. Но Таракановъ послѣ этой травли мужика потиралъ отъ удовольствія руки, а Шипикинъ чувствовалъ себя скверно, для чего пьянствовалъ, шляясь по крестинамъ и надѣляя кумовьевъ серебряными пятачками. Одурачивъ мужика, онъ до небесъ принимался хвалить «чисто-русскій умъ», «широкое сердце народное» и т. д. Подличая на счетъ мужика, онъ смутно сознавалъ «свою повинность передъ нимъ и вознаграждалъ его словами: „пупъ“, „здоровое ядро“ и пр.

Чилигину было., однако, все равно — съ русскимъ сердцемъ имѣлъ онъ дѣло или съ какимъ иноплеменнымъ. Шипикинъ былъ для него просто кулакъ русскій, съ инстинктомъ ветхозавѣтнаго разбойничества. Чилигинъ стоялъ возлѣ крыльца барина, чесалъ всклоченные волосы и тупо соображалъ, какимъ бы манеромъ достать работы. Василій, наконецъ, вошелъ въ прихожую и дожидался барина. Тотъ немедленно вышелъ.

— Что скажешь хорошенькаго? — спросилъ онъ.

— Пришелъ нанимаваться, — сказалъ Василій и опять запустилъ обѣ руки въ нечесанные волосы, думая этимъ пригладить ихъ нѣсколько.

— Опоздалъ, дружокъ, всю работу роздалъ.

— Ишь ты! — задумчиво замѣтилъ Василій.

— Да, голубчикъ, роздалъ.

— Такъ… А ужь я бы тебѣ удружилъ вотъ какъ! Къ этому дѣлу, насчетъ мѣшка, привыченъ, то-есть… этотъ самый мѣшокъ для меня все одно, что ничего.

— Молодецъ! Ого, какія ручища-то у тебя! И видно, что здоровъ. Ты, я думаю, возъ поднимешь?

— Возъ не возъ, а лошадь можно.

— Ну, хорошо. Такому богатырю стыдно и отказывать, — горячо замѣтилъ Шипикинъ. — Иди, работай съ Божьею помощью за двадцать копѣекъ., я даю тебѣ, какъ никому. Грѣшно отказывать такому силачу… „Раззудись плечо, размахнись рука“, а?

Шипикинъ въ первый разъ не смошенничалъ, приведенный въ восторгъ здоровеннымъ видомъ Чилигина.

Чилигинъ ухмыльнулся. Во-первыхъ, похвала барина ему понравилась; во-вторыхъ, его удивляла простота его, и онъ былъ радъ, что ловко воспользовался чудакомъ. Шипикинъ поднесъ ему, кромѣ того, рюмку водки, изъ чего Василій тонко сообразилъ, что чудакъ-баринъ самъ малость выпимши.

Послѣ такого счастливаго случая Чилигинъ, шутя, принялся таскать мѣшки въ пять пудовъ, опережая всѣхъ рабочихъ и удивляя своею силой. Про него говорили: „Ну, лошадь!“ Это мнѣніе было пріятно Чилигину; онъ отъ удовольствія разѣвалъ ротъ и скалилъ зубы. Со стороны глядя, думалось, что онъ на самомъ дѣлѣ возилъ горы шутя, но стоило только взглянуть на его вытаращенные глаза, когда онъ несъ мѣшокъ, на плотно сжатыя челюсти, на растопыренныя ноги, похожія на ноги лошади, когда она везетъ возъ въ крутую гору, выбивается изъ силъ и порывисто дышетъ, разставляя ноги въ разныя стороны, чтобы не грохнуться на землю, стоило только взглянуть на искаженное лицо его, когда онъ стряхивалъ ношу на возъ, и дѣлалось понятнымъ, что ему тяжело. Кромѣ того, рана не давала ему покоя. Когда пришло время обѣда, онъ самъ удивился, отчего руки его дрожали, губы запеклись и почему онъ вообще такъ сильно усталъ. Онъ подумалъ, что его сглазили. Чтобы парализовать дальнѣйшее дѣйствіе дурного глаза, онъ отошелъ въ сторону и быстро продѣлалъ нѣсколько таинственныхъ манипуляцій, послѣ чего плюнулъ на всѣ четыре стороны (также съ медицинскою цѣлью) и пошелъ. Выходя изъ своего волшебнаго мѣста, онъ посмотрѣлъ хитрымъ взглядомъ на топтавшуюся вдали массу рабочихъ: что, молъ, взяли?

По тому, какъ онъ принялся ѣсть, всѣ поняли, что, работая за десятерыхъ, онъ и ѣстъ соотвѣтственно этому. Обѣдалъ онъ молча и сосредоточенно. Хозяинъ давалъ хлѣбъ, квасъ, лукъ, огурцы, притомъ всего этого вволю. Василій даже обомлѣлъ, когда понялъ это. Дома изъ-за краюшки хлѣба онъ ссорился съ отцомъ и Дормидоновной; квасъ онъ пилъ всегда бѣлый, а огурцовъ въ нынѣшнее лѣто онъ еще въ ротъ не бралъ. Легко вообразить. съ какою напряженностью онъ ѣлъ эти вкусныя вещи. Сперва онъ думалъ, что, пожалуй, мало будетъ пищи, но, къ удивленію его, къ концу обѣда всѣ наѣлись и даже онъ. Но, чтобы не быть обманутымъ скоропроходящимъ счастіемъ, послѣ обѣда, когда всѣ разбрелись по разнымъ мѣстамъ, онъ положилъ въ карманъ нѣсколько луковицъ, потомъ взялъ десятка два толстыхъ огурцовъ и тайно отнесъ ихъ въ сторону. Тамъ онъ положилъ все это въ яму и закопалъ соромъ. Это — на всякій случай, чтобы потомъ отрыть и унести съ собой. Онъ думалъ о будущемъ.

Но къ вечеру онъ съ тревогой почувствовалъ, что занемогъ. Болѣзненное дѣйствіе произвели на него всѣ событія, пережитыя имъ въ эти дни: бой, рана, пятипудовыя мѣшки, лукъ и огурцы: — все это роковымъ образомъ отразилось на немъ. Уже прямо послѣ обильнаго обѣда онъ почувствовалъ себя нехорошо, но дальше все дѣлалось хуже и хуже. Въ головѣ его начался жаръ, животъ дулся, ногу кололо, дергало и рвало. Пробовалъ онъ кое-какія простыя врачебныя мѣры: напримѣръ, катался по землѣ, но это нисколько не помогло. Перемогаться дольше не было силъ. Думалъ онъ поискать знахарку, но его надоумили отправиться къ фельдшеру, впрочемъ, предупредивъ насчетъ его характера: „Очень лютъ бываетъ, но доберъ и пользуетъ дѣльно“.

Чилигинъ отправился. Дорогою онъ сообразилъ, дорого-ли съ него возьметъ этотъ лѣкарь за лѣкарство и лѣченіе. Онъ испугался, какъ бы ему не вывернуть карманы окончательно для этого лѣкарства. Эта мысль даже боли успокоила. Но давъ себѣ слово, что, въ случаѣ чего, онъ упрется, онъ отправился въ сѣни фельдшера. Послѣдній скоро вышелъ къ нему и приказалъ сѣсть больному на полъ. Онъ обращался съ нимъ грубо. „Повернись вотъ эдакъ! Держи хорошенько ногу!“ — говорилъ онъ рѣзко, но изслѣдовалъ внимательно.

— Это что? Гдѣ ты просверлилъ такую дыру? — спрашивалъ онъ сердито.

Чилигинъ разсказалъ. Разсказалъ также о животѣ. Фельдшеръ желалъ знать подробнѣе: что онъ ѣлъ, гдѣ спалъ, что дѣлалъ. Въ концѣ-концовъ, огурцы обратили на себя большое вниманіе.

— Ишь, свинья, нажрался! — сказалъ фельдшеръ и въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ вслухъ соображалъ, что дать такому гиганту? Ложка кастороваго масла — сущіе пустяки для такого чудовища. Для эдакого чурбана надо стаканъ, чтобы его разобрало. Чилигинъ апатично сидѣлъ.

Фельдшеръ продолжалъ говорить, хотя не столько говорилъ, а приказывалъ. Это была его обыкновенная манера говорить съ мужикомъ. Мнѣніе его о мужикѣ было вотъ какое: „Ты съ нимъ много не разговаривай, прямо ругай его — и онъ тебя будетъ уважать. Это — оболтусъ, котораго надо учить, дерево, а не человѣкъ!…“

На этомъ же основаніи, что-нибудь объясняя мужику, онъ долбилъ ему долго, что слѣдуетъ дѣлать. И теперь онъ подробно принялся объяснять.

— Сейчасъ я самъ тебѣ промою рану… Я бы тебѣ далъ, да ты вѣдь, пожалуй, выпьешь. А разъ ты выпьешь, всѣ внутренности твои будутъ сожжены. Это называется карболовою кислотой. Вотъ пузырекъ — на домой. Какъ придешь, выпей его, тебя прочиститъ… да смотри у меня, выпей до дна, слышишь? Все выхлебай… А вотъ это тебѣ мазать рану, на, бери. Да ты понялъ-ли? Повтори.

— Какъ не понять? Это, стало быть, нутреное пойло.

— Ну, нутреное, что-ли… — подтвердилъ фельдшеръ.

— Какъ сейчасъ домой, чтобы выпить? — повторялъ Чилигинъ.

— Хорошо.

— А это, говоришь, въ язву?

— Да, въ язву.

— Чтобы мазать ей?

— Мазать. Хорошо.

Фельдшеръ принесъ промывальный приборъ и приготовлялъ растворъ карболовки. Но Василій не забылъ своего рѣшенія — упереться въ случаѣ чего.

— А какъ цѣна, ваше благородіе? — спросилъ онъ.

— Пустяки. Тридцать двѣ копѣйки.

Василій обомлѣлъ. Почти такая цифра и была у него въ карманѣ. Онъ рѣшился.

— А нельзя-ли двѣ гривны? Чтобы, то-есть, нутреное за гривну и гривна въ язву.

— Нельзя. Давай ногу.

Но Чилигинъ уже уперся, и не было силы, которая заставила бы его лѣчиться послѣ этого. Фельдшеръ еще разъ сердито приказалъ, но его слова не имѣли ни малѣйшаго дѣйствія. Чилигинъ стоялъ возлѣ дверей и угрюмо смотрѣлъ въ полъ. Тогда фельдшеръ торжественно заговорилъ: