Прощай Дебора - Владимир Суханов

– А почему Вы дома сейчас… сегодня?

– Так, занемогла… немножко. Вчера отпросилась на дзет, цераз буду лежать, – и она, не торопясь, слегка покачивая бедрами, пошла к себе. «Что же я? что же я стою, как дурак?» – наконец-то мелькнула в его мозгу здравая мысль, и он двинулся… к раковине, находившейся в дальнем углу кухни. Пустив ледяную воду, он принялся пить прямо из-под крана. Напившись, он покружил немного по кухне и вышел в коридор. Он сразу же заметил чуть приоткрытую дверь в ее комнату: «Цераз, цераз, цераз»… – вновь застучало в мозгу. Он неслышно, почти на цыпочках, подошел к двери и заглянул в щель.

Она стояла совершенно голая, спиной к нему, и смотрела в зеркало гардероба, смотрела строго и прямо на него. Он проскользнул в ее комнату, осторожно прикрыл дверь, а она уже шла к нему..

* * *

– Тебе говорили уже, что ты сильный мужчина? – было первое, что потом спросила она.

– Нет, – ответил он, и это была чистая правда, потому что до нее у него вообще не было ни одной женщины.

Как и предполагалось, к Новому году он вернулся в Москву. Но Лидии уже не было: о своем возвращении вместе с мужем и сыном в Минск она написала Николаю еще в ноябре…

Глава 4

Журнал Берестова (II)

Когда-нибудь монах трудолюбивыйНайдет мой труд усердный, безымянный…

Пушкин, «Борис Годунов»

1 августа

Это произошло в субботу, в день моего обязательного посещения Центрального христианского кладбища Филадельфии. Итак, ровно десять дней назад, отдав «короткие», субботние 7 часов перфокарточной машине Германа Холлерита в офисе «Филадельфийского бюро переписи населения США», я отправился к Марии. Сначала всё шло по заведенному мной ритуалу: я положил на плиту 2 желтые розы и, постояв у могилы около получаса, отправился в церковь. Акафист настолько тогда опечалил меня, что, выйдя после службы на улицу, вместо того чтобы, как обычно, идти домой, я решил вновь вернуться на кладбище.

Скоро стукнули ворота: кладбище закрылось. Быстро приблизилась ночь. Посвежело. Из наплечной сумки я извлек фляжку с бурбоном, хлебнул немного. Грусть не проходила. Вспомнился Киев, Полтава, где я полгода отслужил земским статистиком, Пушкин:

Тиха украинская ночь.Прозрачно небо. Звезды блещут.Своей дремоты превозмочьНе хочет воздух…

И, как всегда, когда мне на ум приходила пушкинская «Полтава», тревога охватила меня. Понеслись какие-то обрывки мыслей: «Сумасшедшая дочь Кочубея… Зачем Мария? – ее же звали Матрена… две отрубленные головы в руках палача… Все-таки что-то в «Полтаве» было сделано не так – совсем не случайно она не имела успеха… Весь 1828 год был у Пушкина какой-то неправильный, ненормальный»…

Я в последний раз приложился к фляжке, сунул ее назад в сумку и медленно побрел к забору. Было уже совсем темно, когда я уткнулся в кирпичную стену, крутой скалой уходившую к звездам, и сразу осознал, что перелезть через нее мне будет не под силу.

«А мне пора, пора уж отдохнуть… – вспомнилось вдруг из «Бориса Годунова». – Стоп, стоп, стоп… Так вот в чем неправильность «Полтавы»! Обольщенная дочь и казненный отец – такая ужасная драма, и обычный четырехстопный ямб! Ах, какая получилась бы великолепная вещь, напиши ее Пушкин слогом «Бориса Годунова», «Русалки» и «Маленьких трагедий»… – и, умиротворенный своим нечаянным открытием, я заснул… впервые заснул под забором, пристроив под голову сумку.

Сколько времени продолжался мой идиллический сон? Не знаю, но, по-видимому, не долго: было еще довольно темно, когда он был прерван громкими свистками и скрипом открываемых ворот. Я приподнял голову: какой-то человек бежал прямо на меня. От страха я вжался в землю. Его сапог промелькнул буквально в сантиметрах от моей головы, что-то звякнуло. Я взглянул вверх и на фоне светлеющего неба увидел сидящего на заборе человека, потом – вскрик и быстро удаляющиеся шаги. Откуда-то из глубины кладбища доносились приглушенные голоса.

Я потянулся за моей сумкой и коснулся пальцами какого-то предмета, лежавшего на ней. На ощупь это был диск с шершавой поверхностью. Растопырив пальцы, я сумел обхватить его и слегка приподнять, т. е. в диаметре он был не больше 20 сантиметров. Тут он выскользнул из моей ладони, гулко стукнувшись о землю. Голоса приближались (так мне казалось), надо было уходить, и уходить быстро. «Но, – подумалось вдруг, – находку оставлять здесь нельзя: ведь на ней могли остаться мои отпечатки пальцев, по которым какой-нибудь филадельфийский простофиля Вильсон сможет уличить меня[2]». Пошарив рукой вокруг сумки, я (слава богу!) сразу наткнулся на диск. Вынув из сумки фляжку, я сунул ее в задний карман брюк, затем положил в сумку диск и огляделся вокруг. Это было идеальное место для побега с кладбища: метрах в трех от меня стоял огромный клен, две нижние ветки которого опирались на гребень забора. С помощью такого дерева выбраться на улицу было секундным делом, и четверть часа спустя я уже отпирал дверь дома, в котором с начала нынешнего лета снимаю комнату.

Когда сегодня утром, как обычно по воскресеньям, я спустился вниз попить чаю и поболтать с хозяйкой о том, о сем, Эмили – именно так она попросила ее называть с первого знакомства, «ошарашила» меня новостью, о которой узнала только что на рынке:

– Нет, Вы только представьте себе, Андрэ, что творится в нашем городе! У нас завелся кладбищенский вор! Сегодня ночью он пытался вскрыть несколько надгробий на Центральном кладбище, в том числе, и захоронение самого Бенджамина Франклина! Слава богу, молодцом оказался сторож. Около трех ночи он увидел, как в глубине кладбища иногда вспыхивают огоньки. Он сразу сообразил, что там находится грабитель, подсвечивающий себе огнем спичек, и начал свистеть. Вместе с подоспевшим полицейским они бросились внутрь, но только никого схватить им не удалось. Потом оказалось, что вору удалось сдвинуть ломом несколько надгробных плит, и в их числе плиты Франклина и его жены. А лом-то был этих самых реставраторов, которых за муниципальные денежки подрядили привести в порядок захоронение Франклина к его 200-летнему юбилею. Что же за люди сейчас стали! Ну, разве можно так относиться к своей работе. Вот в наше время…

Старушка Эмили любила поболтать, из-за чего она испытывала постоянную потребность в слушателе. Но родственники редко навещали ее, приходящая прислуга – стеснительная молоденькая негритянка Опра, вечно куда-то торопилась, и вот наконец-то в ее доме появился человек, всегда готовый выслушать ее. А, надо сказать, что слушать я умею хорошо. Начало же сегодняшнего монолога Эмили заставило меня слушать ее как никогда внимательно.

…А она еще битый час говорила о том, как раньше всё было правильно и хорошо, несколько раз повторяла рассказ о ночном происшествии на кладбище, каждый раз украшая его новыми подробностями, включая в него даже мысли и переживания сторожа, и под конец мне стало казаться, что она той ночью тоже была там…

Глава 5

Поездка за «трофеями»

– Батюшка Петр Андреич! – сказал добрый дядька дрожащим голосом. – Побойся бога: как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет от разбойников!

Пушкин, «Капитанская дочка»

На фронте рядовой почти любой военной специальности засыпал на голой земле столько раз, что редкая возможность устроиться с удобствами, на лавке или на полу, в какой-нибудь избе – понятно, что о всяких там простынях и подушках не могло быть и речи – представлялась ему даром божьим. Скундину с этим повезло: он с первого до последнего своего фронтового дня отвоевал шофером полуторки, в кабине которой обычно и спал. Он колесил, в основном, по рокадным дорогам, развозя продукты и медикаменты, убитых и раненых, иногда и боеприпасы. Были, конечно, случаи, когда ему приходилось спать и на земле и вообще в чёрт-те каких условиях, но ведь главное на войне – остаться в живых…

20 августа 1944 года, воскресенье, «День авиации». Накануне Скундин сделался «безлошадным». Его грузовик, шедший последним в попавшей под обстрел колонне, сгорел у него на глазах. Скундин и ехавший с ним старший лейтенант в последнюю минуту выпрыгнули из грузовика. Обстрел закончился так же неожиданно, как и начался. Скундин выбрался из кювета, обошел догоравший ГАЗ-АА: по другую сторону дороги, в кювете лежал его офицер, которому осколком дальнобойного снаряда снесло череп. Из искореженной кабины Скундин вытащил свой обгоревший автомат и стал ждать попутки. В санбате у него не нашли никаких признаков контузии, и на следующий день ему предстояло отправиться в место дислокации штаба корпуса. Но начальство предполагает, а жизнь располагает…

Рано утром в расположение санбата приехали на машине майор и капитан взять пару солдат для поездки «за трофеями». По совету главврача первым «выбор пал» на Скундина, который начал было говорить майору, что его автомат не исправен, но тот успокоил его: