Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бабушка моя говорила: «Держи ноги в тепле, а голову в холоде». Универсальная поговорка. Ноги – это наше жизнеобеспечение, теплотрассы, тепло в избах, дрова, толстые портянки, пимы и бродни. А голова – это… голова. Именно ее нам и нужно прежде всего привести в порядок. И прекратить удивляться, всплескивать руками: да что ж такое творится? И тогда события современной жизни, кажущиеся вроде бы случайными и абсурдными, обретут логику: такие явления, как насаждение идеологии потребительства и индивидуализма, примитивной массовой культуры и виртуальной реальности, разрушение института семьи, культ животных удовольствий, пропаганда содомии, блуда и абортов, клонирование и все то, что нельзя назвать иначе, чем звеньями последовательной политики духовного и физического человекоубийства. А за последние двадцать лет работа по разрушению духовных ценностей нашего народа проведена колоссальная, и поражаешься, насколько слабой, какой-то совсем уж подкожной оказалась наша советская прививка. Жаль. Думалось, она глубже.
Поэтому наша с вами главная задача, как писателей и читателей, защитить и отстоять наше духовное пространство, наработанное веками, осознанно и навсегда утвердиться в своих взглядах, поставить заслон разрушительным течениям в общественном сознании. Быть защитником дорогого.
Мировоззрение материально. Совокупность мировоззрений – сила. Есть правило общей молитвы: созидающая сила духовного единения в том, что совместная молитва во много раз сильнее и действенней молитвы, прочитанной каждым по отдельности.
Живая верста
1.
Енисей я впервые увидел в 1974 году в начале июня месяца в Тувинской столице – городе Кызыле, где река собирается в трепетное мутное тело из двух горных притоков Каа-Хема и Бий-Хема. Там же омылся я в желтоватом его холоде, ещё не зная, что остальная жизнь так и пройдёт в этой воде.
Древними каменными глазами смотрят горы на слияние двух Енисеев. Степные склоны терпко и душно пахнут полынью, кустики которой, как ёжики, пятнисто покрывают округу, и запах этот, кажется, пропитывает самоё слово Тува. Небывало стойким и пронизывающим ароматом исходит растеньице, измученное летним испепеляющим зноем, зимним жоговом морозного ветра. Так бывает иссушенный жизнью человек поражает своей стойкостью, сохлой горечью смысла.
В далёкую и светлую ту пору края стояли теснее и крепче касались друг друга плечами. Да и учителя делали для нас всё, чтоб мы развивались, двигались, впитывали запахи удивительной нашей земли. Зная мою книжную, картовую одержимость Сибирью, учительница моя по биологии Галина Анатольевна отправила меня со своими знакомыми в противочумную экспедицию на юго-запад Тувы, в посёлок Мугур-Аксы.
Добирались мы в Кызыл из Абакана на автобусе по Усинскому тракту – ещё старому, в прежнем очерке перевалов. Заезжие дворы, КрАЗы, «Колхиды» с полуприцепами, борщи, сметана и компоты в гранёных стаканах, шоферюги с подносами… Выехали ближе к вечеру, и помню, вдали по правую руку проплыло Шушенское за плоским полем, и дальше от Танзыбея по мере сгущения сумерек стала завязываться и восставать горная таёжная плоть. Таинственным образом связанная с сумерками, она поразила отвесным надвиганием сопок, чёрной густотой тайги, ночной массой кедра, елей, пихт. В городе я часами глядел на карту Сибири. Горы были смугло-коричневые, пеклого крепкого цвета, и я так и представлял места – порой голые, коричневые с одинокими картинными деревьями, как на книжных иллюстрациях… Лесистость оказалась внезапной и сплошной, тайга если уж подступала, то облепляла каждую сопку с немыслимой густотой, и тесня, надвигалась, боролась за каждый метр обочины.
Когда начался первый перевал, Кулумыс, стали хорошо слышны все переключения передач, тона двигателя, которому вдруг стало трудно в упор. Автобус ехал на первой передаче медленно и натужно, и когда разворачивался на петле, то утыкался фарным светом в скалистую стенку с кедровыми корнями. Переключение, разворот, и длиннющий «Икарус-66» еле помещается на площадке, снова разворот – и снова вверх по петле. И снова натужная работа на первой, пешей передаче и заползание на петлю. Становилось всё кромешнее, и горы ближе и выше подступали чёрными стенами и сильнее мешались с ночью. Наваливался сон, какие-то отрывки картин, мучительная борьба – и со сном, и с этими образами небывалого, восхитительного въезда в Саяны.
Потом я задремал. Помню этот томительный полусон, когда вместе с режущим утренним светом раздался вдруг негромкий голос Эдуарда Леонидовича, начальника отряда: «Он спит, дурак!» (Мол, вместо того, чтоб смотреть.) Дураком быть не хотелось, и я как ни в чём не бывало пробормотал: «А?!»
Дальше был Арадан. Название Эдуард Леонидыч произнёс так, будто родниковое это слово означало не посёлок с домишками, а нечто важное и огромное, связанное со всем происходящим в эти часы, и мы повторяли, что, мол, да, понимаем, как же, это ж Арадан! Арадан. Кроме нас с Эдуардом Леонидычем ещё ехала Люда, студентка-вечерница и сотрудница института. Ещё двое, студенты, семейная пара с собаками, перебирались через Саяны на попутке: в автобус их не брали.
Лился, сыпался в окна автобуса свежайший росистый свет, смешанный с зеленью тальников, берёзок, лиственей… Горной тайги, пышущей, жмущей всепролазно со всех сторон, готовой поглотить дорогу, посёлок и человека…
Ещё из того утра: Ус, ребристо мелкий, в перекатах и шивёрах. Я впервые увидел пенные гребешки горной реки и, путая Дальний Восток и Сибирь, сдуру подумал: а может, это рыба поднимается на нерест? Ещё помню деревянные мосты через Ус и высоченные скалы над рекой. Но самое сильное впечатление на меня произвёл остроконечный свечевой очерк елей и пихт, в отличиях которых я толком не разбирался, но мгновенно почуял неповторимый сибирский строй их силуэтов. У меня с детства обострённое чувство места – я мгновенно отмечал, переживал и берёг черты увиденного. И ещё был кусок дороги по-над таёжным провалом, всё те же свечи елей и пихт и далеко внизу лежащая грузовая машина – ржавыми мостами вверх.
Ближе к Кызылу поразил долгожданностью, классическим обликом бескрайний сопчатый развал, поросший нежнейше-зелёным лиственничником. Глядя на него, я всей душой понял, что это и называется морем тайги. И конечно наблюдал, как изменилась тайга на светлохвойную, как суше стала местность, а потом вовсе перешла в горную степь. Примерно в этом месте мы проехали маралятник с маралами за загородкой на полустепном склоне. Потом открылся Кызыл в степной котловине, окружённой каменным многоверстьем – бесчисленными треугольниками, складками, тенями, жилами, каменными цепочками и поясами. Куда ни глянь – мреющие сопочные дали, слои синевы… Марево, настолько переполненное тайной и
- Отдай мое - Михаил Тарковский - Русская классическая проза
- Сценарий фильма Зеркало - Андрей Тарковский - Русская классическая проза
- Сто верст до города (Главы из повести) - И Минин - Русская классическая проза
- Лунный свет и дочь охотника за жемчугом - Лиззи Поук - Историческая проза / Русская классическая проза
- Не бойся быть собой - Ринат Рифович Валиуллин - Русская классическая проза
- Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин - Русская классическая проза
- Ита Гайне - Семен Юшкевич - Русская классическая проза
- Спаси моего сына - Алиса Ковалевская - Русская классическая проза / Современные любовные романы
- Новый закон существования - Татьяна Васильева - Периодические издания / Русская классическая проза / Социально-психологическая
- Мой муж Одиссей Лаэртид - Олег Ивик - Русская классическая проза