Владимир Яхонтов - Наталья Крымова

Да здравствуют сильные духом, мужественные духом люди, которые служат истине, справедливости и красоте! Мы их не знаем, потому что они горды и не требуют наград, мы не видим, как радостно сжигают они свои сердца. Освещая жизнь ярким светом, они заставляют прозревать даже слепых.

Нужно, чтобы прозрели слепые, которых так много, нужно, чтобы все люди с ужасом и отвращением увидели, как груба, несправедлива и безобразна их жизнь. Да здравствует человек прозревший! Весь мир в его сердце; вся боль мира в его душе. Есть только две формы жизни: гниение и горение. Трусливые и жадные изберут первую, мужественные и честные — вторую.

Спасибо тебе за все, дорогая мамочка. Целую крепко. Любящий сын».

За некоторой выспренностью стиля и явными следами прочитанной недавно литературы легко рассмотреть живого человека — в тот самый момент, когда он обретает свой взгляд на мир и жаждет внушить открывшиеся ему истины всем, кто, по его мнению, живет неверно.

Но время и общественное переустройство весьма мало повлияли на образ жизни родителей, так что и сын с его призывами лишь отдалялся, пугая переменой.

Мама вряд ли читала газету нижегородских учащихся под названием «К новой жизни». За подписью ее сына там был напечатан развернутый критический отклик на пьесу модного тогда Леонида Андреева о молодом Достоевском. Ее Володя смело вступал в полемику с «мнениями различных рецензентов». Мнения эти, на его взгляд, «не совсем правильны», так как неверно, что в пьесе выведен молодой Достоевский, Некрасов, Белинский. «Изображения Андреева все-таки не портреты. Тут разрешена весьма интересная и тонкая задача: написана не пьеса из жизни каких-то и таких-то исторических личностей… а дано лишь отражение их жизни». Или еще: «Автор представил своего Достоевского… Это, конечно, менее всего фотография, ибо она-то улавливает только внешнее сходство, тогда как целью Андреева было отойти возможно дальше от грубой портретности и создать вымышленного, жившего в его сознании Достоевского…»

Автор статьи переполнен «призрачностью» петербургской атмосферы так, будто вырос не в Нижнем Новгороде, а где-нибудь на Гороховой или у Пяти углов. Ему бесконечно дорог писатель, «живущий возвышенной любовью к человеческой скорби», близкими и родными он ощущает всех его «несчастных, обездоленных» героев. Он прекрасно знает этих людей-призраков, этих женщин, гордых и страстных. Мелькает в их толпе и тень Настасьи Филипповны.

Примечательны настойчивые подчеркивания: «своего Достоевского», «не портретные». Стоит их запомнить.

Другая статья носит название «Грустные мысли». Летом 1918 года прошел слух, что разрушено чеховское имение и вытоптан его сад. На этот слух взволнованно откликается Владимир Яхонтов. Пафос статьи — в спасении «островов культуры», того, что создано человеческими руками, во что вложен труд и высокий смысл. И свобода, и культура, и человечность понимались молодым человеком сквозь одну призму: русской литературы. Это был его единственный, вполне самостоятельно приобретенный опыт. Истинная его ценность, так же как и недостаточность реального жизненного опыта, стали ясны со временем.

* * *

В 1918 году сын переехал к матери, в Москву. С этого момента он, казалось, потерял всякий интерес к дому с китайскими розами на окнах, часами с боем и фотографиями родни в пухлом альбоме.

Отца он навестил спустя лет восемь. Посидел, помолчал, глядя на тихого нижегородского фининспектора, переглянулся с его новой женой Полей, которую помнил как горничную, и уехал.

Про часы как-то вспомнил, узнав о смерти отца. Кто-то из знакомых поехал в Нижний. «Там часы были с боем… Может, взять их оттуда?» Но часы, конечно, не взяли. А остатки семейного альбома уже в 50-х годах были перевезены в Москву.

Одна из первых глав книги Яхонтова «Театр одного актера» начинается словами: «Я иду, но куда бы я ни шел и где бы я ни жил, мое детство всюду со мной; я ношу его за плечами».

Балаганы на нижегородской ярмарке — ширмы петрушечников, крики зазывал, девочка в блестящем трико под самым куполом.

Пожарная каланча — кругом пыль, но сверкают медные каски, пожарные дуются в карты, и брошенная колода веером остается лежать на столе.

Колокольный ряд на ярмарке — монахи ходят, дергают за языки, ищут колокол с малиновым звоном.

Капитаны волжского пароходства. Гудки пароходов — ближе, дальше, совсем далеко.

Купцы на ярмарке. Молодые купчихи задумчиво стоят на волжском откосе. Вмерзший в лед ялик — символ детской свободы.

Отец, уныло щелкающий своими счетами; отец в кабинете начальства; отец с розгой в руке; отец прячет на дно сундука фотографию мамы.

Старинные пистолеты, дающие осечку; золотые монеты, от которых не отвести глаз; лубяные коробки, куда укладываются шляпы… Печаль прощаний, суета отъезда.

Поезда из Нижнего в Москву; проводы новобранцев на пристани, вой, плач, причитания…

Свеча, при которой запрещено читать. Томики Диккенса в коричневом коленкоре, старое кресло на террасе чужого дома, керосиновая лампа.

Театры на ярмарке, осенний ветер рвет афиши с тумб. «Театр» деда-протоиерея: множество свечей, торжественные лица, голос, уходящий куда-то в поднебесье…

На каких весах можно взвесить то, что из жизни отбирается и переходит потом в творчество? «Лаборатория художника — неизученная химия», — говорил Яхонтов. Но если спрашивали, откуда в его спектаклях то или это, он, задумавшись, показывал куда-то туда, в сторону детства.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мама нервничала. У нее портился характер. Она работала в госпитале (так навсегда и осталась медицинской сестрой), запоздало и неловко пыталась наладить свою личную жизнь, волновалась за непутевого сына. Ее покинуло умение радоваться. Все казалось тягостным и нескладным, вызывало раздражение и жалобы. Мамины жалобы в Москве были удивительно похожи на те, которыми отец встречал сына в Нижнем. А ведь эта женщина так тяготилась скучной провинцией, так мило и грациозно бегала от нее! А отец так любил рассуждать о высоком долге — перед людьми и перед отечеством… И ходили эти люди в театр, и читали книжки, и плакали, сострадая униженным и оскорбленным, и вроде бы мечтали о каких-то переменах в будущем.

«Русскому человеку в высшей степени свойствен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему?» — они слушали эти слова и вздыхали понимающе, сидя в уютных креслах Художественного театра.

Сын поехал в Москву, чтобы начать новую жизнь, а отец и мать остались в прошлом, связанные тихим убожеством и затхлостью умирающего быта, — в «стране воспоминаний», как сказано в «Синей птице», которую так любил Яхонтов.

Он приехал в Москву и поступил в школу Художественного театра. «Случилось это невзначай и довольно неожиданно», — несколько кокетливой фразой предваряет Яхонтов свой рассказ о поступлении в школу МХТ. Неожиданно — это верно, «невзначай» — выражает характер автора, но не отвечает правде. Про экзамен в Художественный театр подробно рассказано в книге Яхонтова «Театр одного актера», почти нечего к этому добавить.

«Но вот наконец моя очередь. Стол, где сидят экзаменаторы, покрыт зеленым сукном. Зеленый туман заволакивает мне глаза, и я читаю стихотворение Адама Мицкевича о чуме и об Альманзоре…»

Удивительно похожи рассказы людей, которым предстояло стать крупнейшими деятелями театра. Будто сговорившись, они читали на экзамене, как говорит Серафима Бирман, какую-то «белиберду», в лучшем случае «о чуме и об Альманзоре» или про «двух гордых ангелов». Будто нарочно, выглядели нелепо: или, как Пыжова, надевали, взяв потихоньку у мамы, «лучшую кофту», которая, «сплошь расшитая стеклярусом, переливалась, словно хрустальная люстра», или, как Бирман, ошеломляли экзаменаторов первый раз в жизни надетым корсетом, из которого на животе выпирал китовый ус. «При всем этом „оснащении“ у меня был сильный южный акцент, — смеясь, вспоминает Бирман. — Не могу понять, как все это мог снести такой выхоленный и элегантный барин, как Александр Иванович Адашев. А он снес. Он даже благодарно улыбался мне, когда я читала».

А Яхонтову на предварительном экзамене также улыбнулась актриса МХТ Елена Павловна Муратова. И сказала: «Будьте покойны», за что он на всю жизнь полюбил ее совсем особенной любовью, хотя еще раньше она пленила его в роли Шарлотты в «Вишневом саде» — такая несчастная была эта Шарлотта, но такие смелые, умные актерские глаза Муратовой смотрели при этом на зрителей…

И так же как Адашев не обратил внимания на южный акцент странной девицы в корсете, явившейся из Молдавии, так злополучная буква «л», которую не выговаривал Яхонтов, хоть и привлекла внимание Станиславского, но лишь как любопытная помеха, которую легко и даже интересно устранить.