Беседы с Маккартни - Пол Дю Нойер

(Еще я помню, что это был рождественский обед, проходивший в МПЛ, и Пол не побоялся надеть на голову хлопушку, которую разорвал с моей женой[4].)

Во время одного интервью я пытался проверить порядок номеров в выступлении «Битлз» на крыше Apple в 1969 г. Тогда для съемок фильма «Пусть будет так» они сыграли Get Back на крыше своего лондонского офиса на Сэвил-роу и, сами того не ведая, попрощались с окружающим миром. Я предположил, что в тот момент он не знал, что это будет их последнее выступление. «Нет». Он помолчал. «Оно правда было последним? Не знаю, приятель. Мы как-то сами не обращали внимания. Как видишь, я до сих пор плаваю. Интересная вещь. Удобно, когда рядом такие специалисты. С нами это все происходило, а теперь нам рассказывают, как это было».

При этом в мире полно записанных историй о «Битлз» и Поле Маккартни, в которых он не видит ни слова правды. Особенно скептически он выслушивает описания его отношений с Джоном Ленноном – дело сугубо личное, которое посторонним никогда не понять. «Как эти люди могут мнить себя такими экспертами, – говорит он, – если их там и близко не было?»

Но суперзвезды тоже люди, и с возрастом их память притупляется. Всякий раз, когда я возвращался с Полом к теме, которую мы обсуждали энное количество лет назад, он советовал мне полагаться на самую раннюю версию как на наиболее надежную. Мне повезло, и нашу самую длинную серию интервью я взял еще в 1989 г. – за несколько лет до «Антологии», проекта 1995 г., когда он уже открыто признавал, что абсолютная точность – дело непростое:

Наконец было интервью со всеми троими в одной комнате в доме Джорджа. И мы не могли найти никаких общих воспоминаний. И это прекрасно, так происходит с настоящими людьми, так и бывает в жизни. Ты питаешь иллюзии, что есть одна окончательная версия. Но ее нет.

Хуже всего было с историей про одного из наших водителей, которую мы всегда рассказываем – тебе я ее, наверное, тоже рассказывал. Он поехал с нами в Париж, потому что сказал, что знает французский. А он был надувала. Ринго рассказывал так: «Он довез нас до Парижа и тут [с грубым выговором кокни]: «Эй, жандарм? Подойдите». Жандарм подходит, и мы уже начинаем сомневаться в знаниях парня. «Можно парковаться иси?» И мы думаем: «Ну, так и мы могли бы».

Потом у кого-то из нас заболело горло, и нужен был мед и лимон. Мы сидели в ресторане, и чтобы их заказать, водитель говорит: «Предоставьте это мне. Гарзон! Гарзон, подойдите!». Он смотрит ему в глаза, делает вид, что машет крылышками и издает звук «ж-ж-ж-ж-ж»…

Ринго рассказывает эту историю для «Антологии» и начинает так: «Значит, мы приехали в Париж с этим шофером, потому что он говорил по-французски, и тут у Джорджа заболело горло».

Оператор наводит камеру на Джорджа, чтобы заснять его реакцию. Джордж говорит: «Нет, кажется, это у Пола болело горло».

Камера переключается на меня: «Да нет же, это у Джона болело горло». И с тех пор я понял, что если Ринго думает, что это Джордж, значит, это уже не Ринго. И если Джордж считает, что это был я, но это не я, и если я думаю, что это Джон, то это точно Джон.

Ему нужны были «ситрон э мьель». Так я и узнал, как называется мед. Со смеху помереть. Не существует единой версии событий, и понимаешь, что с любой историей так.

Или вот что Ринго говорил о встрече с Элвисом. [ «Битлз» посетили Элвиса Пресли у него дома в Лос-Анджелесе в 1965 г.] Я сказал: «Вот, он встретил нас у дверей, это я хорошо помню». Ринго говорит: «Да нет. Я помню, что он за весь вечер ни разу не поднялся из кресла».

Как это не поднялся? Он же играл в пул. И нас он встретил у дверей. У нас были абсолютно разные воспоминания. А пройдет еще пара лет, и еще несколько клеток в мозгу – пук! – и всё, пропала история к чертям.

В комнату вошла ассистентка и предложила закончить сегодняшнюю встречу. «Сколько времени? – поинтересовался Пол. – Девять десять? Пожалуй, пора по домам? А то наши семьи будут волноваться. Остановимся на этом. Я хорошо сегодня поработал».

К счастью, было много других дней. А теперь давайте послушаем, что он сказал. Начинается все, конечно, в Ливерпуле.

Глава 2. Рокер с мороженкой

Маккартни о Ливерпуле, детстве и музыкальных озарениях

В 1942 г., когда родился Пол Маккартни, рока в том виде, в котором мы его знаем, не было. Даже о его ближайших предках – ритм-энд-блюзе и кантри – в Англии знали только понаслышке. Поэтому я попросил его поделиться самыми ранними воспоминаниями о музыке, которую он слышал ребенком.

Высмеивая клише, которыми начинаются многие биографии битлов, Пол наклонился к диктофону и заговорил замогильным голосом американского диктора: «Тысяча девятьсот сорок второй год! Ливерпуль! Гитлеровские бомбардировщики веют разрушение. А? Сеют разрушение? Серьезно?..»

Ливерпульские доки и в самом деле были разрушены воздушными рейдами неприятеля, и Полу пришлось расти в городе, искореженном войной. Но по крайней мере музыка никуда не исчезала. Он и его брат Майк, родившийся в 1944 г., двумя годами позже, росли под крылом родителей, Джима и Мэри Маккартни, и сменили несколько маленьких пригородных домов. Джим был увлеченным музыкантом, но карьеру в итоге сделал в развитой в Ливерпуле хлопковой индустрии; Мэри была акушеркой. Это была дружная семья, но в 1956 г., когда Полу было всего четырнадцать, его мама умерла от рака груди, и мужчинам пришлось шагать дальше без нее. Родственники не оставили их в беде, а утешиться и сблизиться им помогла как раз музыка:

Первые песни мы слышали по радио Би-би-си, потому что у нас не было проигрывателя. Папе нравилось мастерить детекторные приемники. Сразу после войны были такие приемники, их все делали. А потом купили такое замечательное огромное радио, и мы, дети, слушали его, сидя на полу. А он сделал – опять же, поскольку с войны оставались материалы – две пары наушников для меня и брата. Я помню этот старый коричневый электропровод. Он провел его в спальню, так что если нам было пора спать, а по радио что-то передавали, он нам разрешал послушать минут пятнадцать.

По радио самой главной передачей была «Любимые песни для всей семьи», для тех, кто служил за рубежом, большая программа по заявкам. Это было почти как хит-парад, так что в одной передаче крутили все популярные пластинки. Помню, что [в 1956 г.] I’ll Be Home Пэта Буна была мегахитом. Вскоре после этого мне надоел Пэт Бун, но именно эту пластинку я люблю до сих пор, это отличная солдатская песня: «Я вернусь домой, родная…»

Дальше было телевидение. У большинства людей телевизор появился к 1953 году и коронации[5]. Но родители говорили только: «По этому телевизору ничего хорошего не показывают, все ужасно, из-за него люди вконец разучились беседовать». Некоторые до сих пор так говорят. И, возможно, они правы. Но мы упрашивали: «Ну пап, они же у всех уже есть». Так что когда в 1953 году случилась коронация, буквально вся улица ими обзавелась, и крыши утыкали антеннами.

В наших беседах постоянно упоминался родной город. Как-то раз во время перерыва в съемках одного клипа мы с Полом встретились в его гримерной, чтобы набросать предисловие к моей книге о музыкальной жизни в этом городе – «Ливерпуль: бесподобное место».

«Хочешь конфетку? – Он начал рыться в банках со сладостями. – У меня прямо прилив энергии. М-м-м, это как сгущенка».

Сгущенное молоко в консервных банках в Ливерпуле считалось лакомством для ребят. Эту сладкую и тягучую жидкость даже наливали на хлеб, и получившийся деликатес был известен как «бутер со сгущой».

«Сгущенка, – Пол мечтал вслух. – Я думал, если когда-нибудь разбогатею, то куплю целую банку сгущенки и буду есть ее каждый день».

Мне не терпелось перейти к предисловию, и я снова спросил его, как он впервые приобщился к музыке и какую роль в этой истории сыграло то, что рос он на берегах реки Мерси.

Для Ливерпуля важным фактором было то, что это порт. Все время приплывали моряки, привозили с собой блюзовые пластинки из Нового Орлеана, из Америки. Там была всякая этника, можно было раздобыть африканскую музыку, калипсо через карибскую общину – кажется, это старейшая диаспора в Англии. И благодаря всем этим влияниям, радио, которое слушали дома, морякам, иммигрантам, в отношении музыки это был плавильный котел. И думаю, мы черпали оттуда то, что нам было по вкусу.

Самые ранние воспоминания – о папе, он дома играл на пианино. Он работал в хлопковой индустрии, но еще в детстве по слуху научился играть на пианино. У него был оркестрик, назывался он «Джаз-бэнд Джимми Мэка». Когда мы, дети, стали подрастать, я часто лежал на ковре и слушал, как он играет такие вещи, как Stairway to Paradise Пола Уайтмена или Lullaby of the Leaves – эту я особенно любил. Несколько вещей он сочинил сам.

Он просто подбирал что-то на пианино, и это было здорово. У него был приятель на хлопковой бирже, тоже торговец, по имени Фредди Риммер, иногда он приходил к нам в гости и тоже играл, так что атмосфера в доме была очень даже музыкальная. Благодаря папе у нас всегда было пианино.