Вираж (сборник) - Вадим Бусырев

Сердиться на Жеку было невозможно. Аура у него такая была. По крайней мере до состояния «в разьетинушку». А ещё: он непременно выдал бы что-то резонно-стоящее.

Так было и в тот раз.

Я скривил щёку левую, как от зубной боли, мне это показалось глубокомысленным. И промямлил, чтоб не молчать:

– Не стреляйте в пианиста, он играет…

– Ой-ой, держите меня, – заржал Петух, хватаясь за бутылку.

Это, ведь, его фамилия такая была – Петухов.

– Не льсти себе, графоманчик. – Вылил с этими добрыми словами в себя полстакана «33»-го.

– На хрена, спрашивается, ты убогое вступление филосовское в свою «Мелодраму» присобачил. – Продолжил обличение моё Жека, довольно жмурясь и только, что не урча.

От портвешка, от беломора и от воспитательного процесса.

Ах, как хотелось бы ответить ему по существу, попросту: «Сам дурак».

Но… Приходилось юлить. Таком примерно макаром, на горло песне своей наступив:

– Слышь-ка, ты! Энштейн наш доморощенный. Сам, ведь рыбина, мне вещал, что в середину любого текста можно вставить любые ахинейные строки. Очень-де может быть клёво и полезно. Как теперь выражаются – прикольно. И тем самым проверить аудиторию возможную на «вшивость».

А попросту узнать: будет кто читать содеянное, иль дураков не сыщется.

– Так это, ведь, я ж тебе, старательный наш, в «диссерт» твой советовал пристроить. Не более того. – Потешался Петухович.

– Опять ты всё перепутал и, как говорится: «заставь дурака…».

Боже ж ты мой! Как же прекрасно было вот так вот просто трепаться с ним, вроде бы, и ни о чём. За стакашиком вина.

Продолжал я изображать придурковато. На большее моих достоинств и не шибко-то хватало:

– Ну, вот я и вставил. И там, и там. С «кирпичиком» кандидатским ты на все сто в правоте оказался. А с «Мелодрамой»? Так и её похоже ты в едином числе только бдел. Пребудет, видимо, так и дальше у меня. Знать судьба такая, – посетовал я горько-прегорько.

Так в действительности и вытанцовывалось.

Жека собой являл прям-таки «энштейна» молодости нашей. Теорию про относительность загадочную читал в городском транспорте. Смеялся там чему-то, сучок. Осталось это ихней с Альбертом тайной. Мы – не завидовали.

Каждый из нас гордился в душе где-то: вишь, с каким дружком свела чудесница-судьба.

Над моим «опусом» Петух тоже вот стебается. Это я себе так размышляю. И как же мне в итоге быть? Заткнуться что ли? А пожалуй, что и ни в коем случае.

А ещё сдаётся мне сейчас, что Жека в альбертовых «опусах» чего-то там о коллайдере швейцарском вызнал. Потому и хихикал. Сейчас уж – не узнаешь. Одно радует: раз хихикал (а не матерился), то надежда у нас ещё имеется. Если не загадим всю планету окончательно.

Поразмыслив так, принял я тоже «33»-го каплю.

Жека его докончил. И меня, благодаря ему – «портвагену» – благодушно наставлял на путь истинный:

– Пиши незатейлево. Как чукча песнь. Что видит – то и поёт. Друг наш Алька бутылкой по Петропавловке стукнул, помнишь? Чтоб пробку выбить?

И-то она обиделась. Крепость Петрова. Пузырь разбился, Альке руку полоснул, но… Не отрезал, ведь, ручонку-то. А мог запросто. Об этом вот и пиши. Или вы, опять с ним же да с Лёхой-Шлангом, палкой мне («ножкой от стула» – уточнил я), ножкой так ножкой, не суть, по башке настучали.

Чтоб мне больничный сделать. Сделали! Экзамен я потом пересдал. Но, надо сказать, как в тумане. А мог бы и вовсе дураком остаться. Пиши и об этом. А в Армии Советской, а? Ты с дружками своими пистолеты скомуниздил и пропил. Так ведь? И мне даже не признаёшься по сю пору. Вот и об этом пиши. И всё это излагай просто. Доходчиво. Не разводи философий-то. Чай, не Тургенев, слава Богу. А пока за эту мою рецензию тебе – дуй в лобаз. Опять твой черёд.

Да, Жека, да…

Изложил я всё это. Написал: как ты учил, как я смог. А кто читает?

Кому это всё нужно?

Вот только дочку-Настьку обмануть удалось. Сказал, что написал о ней, как она через барьеры свои на стадионе сигает. Искала она искала, получилось, вторую в жизни книжку прочитала. «Как бы!».

Вся страна наша странная этим словом жутким разговаривает. Как бы…

«Прорезала вышкаПо небу лучом.Как же вышло,Что я – не при чём…»

Напевал сам автор, Генкин, с небольшой сцены в небольшом зале Домжура Ленинградского на Моховой. Сам себе и нам, под гитару.

Едва ли был тот зал больше нашего школьного, что на соседней улице Чайковского.

Царила в Домжуре непередаваемая обстановка. Атмосфера. Небольшое кафе – чудо. Безо всяких претензий. Нам студентам весьма доступное.

Встреч, концертов – прорва. Вход, однако, по билетам. Не членским (как, к примеру, в «грибоедовском доме»), а по пригласительным. У меня завсегда этих билетов было – сколь моей душе угодно. В Доме Журналистов на Моховой тогда мой отец работал. Не директором, но билетов этих мы с друзьями не считали.

Сегодня: «Прорезала вышка…».

На прошлой неделе: «Зримая песня». Постановка легендарная тех лет. Тюзовская, с той же Моховой улицы. Георгия Товстоногова. Фантастика! Он самолично присутствовал. В антракте, на лестничной клетке с каким-то коллегой вел дискуссию: «Фиг тебе. Мой «Винстон» вчера курили, сегодня твой будем». В кафе, за столиком в одиночку другой молодой Георгий «вживался» в предстоящий великий образ. В «раскольниковский». Мы в стороне баловались «сухоньким».

Были у меня, были тогда смятения в душе. Бросить предстоящую геологию, поменять всё на такую вот – «богему». Папаньке давал на пробуюношескую свою писанину. Отбросив и забыв всё лишнее, как теперь себе представляю, вынес главный отцовский ненавязчивый совет:

– Вон за столиком у окна – видишь? Красивый, видный сидит, ни с кем не спутаешь.

Посвящён был вечер журналу, то ли «Неве», то ли «Мурзилке». Литераторы разминались, естественно, в благодатном кафе. Великан с незабываемым лицом и усиками сицилийского мафиози навсегда остался в моей памяти.

– Серёжа одарён Богом щедро, – посвятил меня отец в издательско-редакторские кулуары. – Но пробиться через наши «танковые надолбы»? При всех его габаритах, ох, как не просто. И ты хочешь поучаствовать в этих играх? У тебя почти уж есть прекрасная специальность, ты с практик денег привозишь, сколько Серёга за всю жизнь ещё не заработал. А спиртного, ты радуйся, вы и десятой доли не потребляете. Да, тебе и тягаться тут с ними… Быстренько с дистанции слетишь. Так что – гляди сам. Пока можешь не писать – терпи и не пиши.

Лично с будущим литературным олимпийцем мы с друзьями тогда так и не выпили. Чего-то нас отвлекло. А с творчеством его? Потом всё было, значительно позже. Чтение и восхищение.

Отца я послушался? А Вы, Господа-Товарищи, советам часто отцов следовали? То-то и оно. Ну, не стал я бумагу марать настойчиво. Не стал. Однако, по какой-то совсем другой причине. Прав, ой, прав очень мало нами оценённый О-Генри:

«Не важно какие дороги мы выбираем.

Важно, что заложено внутри нас».

Как-то вот так незатейливо он сказал, И ненавязчиво.

Да, прав был, вспоминая юность, друг наш Жека.

На бастионе Петропавловки распивали мы сухое дешёвое вино. После Альку сопровождали в «травму» Военно-Медицинской академии. Там, ожидая пока ему ручонку заштопают, Лёха-Шланг, тогда уже курсант «Макаровки», встретил «бича» натурального. Дыхнул он в нам в лица морским бризом (или муссоном, не один ли хрен). И винным перегаром тоже.

Ужас, как захотелось мне тогда в море! В который раз – и не счесть.

Но опять не довелось.

И опять я пошел на Петропавловку в мае 1970-го. Загорать. В прямом смысле – загорать на пляж Петропавловский и готовится к слову выпускному предстоящему своему. На защите диплома в Горном. И забыл обо всём я этом. На пляже был концерт! Нет не так. Не концерт организованный, как таковой. На песчаном берегу реки Невы, в самом сердце Ленинграда, был – Высоцкий. С компанией друзей.

Звучал его голос.

Можно не уточнять Вам, что пел он, конечно же, и «Парус». Тайной Властью своей, таинственной силой Паруса он в тот майский день не заманил меня в мир свой. В мир таких, каким был он сам. Поэтом, артистом…

Речь я не подготовил. Сгорел напрочь под весенним ленинградским солнцем.

Но диплом на следующий день защитил.

И по своему, мне начертанному пути, отправился далее. Куда, ради чего, кто путь этот мне определил?

В те времена знал я ответы на эти вопросы. Так мне казалось.

Сейчас – нет. Не знаю.

4. Первый блин

1. Дрейф

– А все-таки хорошо бабам, – тяжко вздохнул матрос Петруха. Пожевал окурок беломорский. Бросил в бочку.

Экипаж сидел на корме. Около здоровенной траловой лебедки. Не весь экипаж конечно. Часть палубной команды.

– Это чего ж, ты, им позавидовал-то, малохольный? – лениво поддержал возникающую тему боцманюга Приходько. В обиходе, конечно, просто – Приход.

Тоскливо прищурился Петруха на горизонт. Раскрыл глубокую внутреннюю печаль: