Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

И душа моя стала рекой…

Надумавшись, надышавшись, накурившись, замерзнув, я вставал, поднимался по мокрой от ночной росы лесенке – осторожно в этот раз – всё-таки нехорошо вышло с ногой – и шел через шелестящий ночной огород – он тоже зарос травой по самую мою грудь. Где-то вдалеке гудел пароход – река была судоходной – вдалеке. Я переступал через костер с котелками и мисками вокруг; на крыльце домика спал Каролюс, у зарослей малины – Марк Аврелий, ему нравился запах. Каролюс всегда просыпался, смотрел на меня и будто не видел, будто это у него приступ лунатизма такой – просыпаться и смотреть на меня – потом поворачивался спиной и спал дальше, до рассвета, который старался не просыпать-не пропускать – какой-то свой обряд придумал такой. Я шел к Марку Аврелию – к одеялу неподалеку, на траве. Марк Аврелий храпел – всегда храпел – как его Анна выносила? Но всё равно я его очень люблю…

«Через неделю нога моя «зажила». Через неделю – я единственный, кто в лесу считал дни. Кто как их проводил? Марк Аврелий с утра шел на охоту или рыбалку, смотря по настроению. Если на рыбалку – мы с Каролюсом шли с ним. Ослепительно-солнечная рябь, мелкота – твои ноги в ней словно искусственные, чужие, так смешно, Каролюс ищет самые красивые камешки, я же выбираю из его коллекции «блинчики», кидаю, Марк шипит: «рыбу распугаешь». Помню, как втроем искали в заросшем огороде червей – удовольствие несказанное, колени, локти, ладони в земле – все мальчишки хрюшки… Рыбы ловилось немного, тонкой, пестрой, как змеи в траве, но на уху утреннюю хватало. В лесу мы есть одно удовольствие – всякие невообразимые вещи. Иногда Каролюс уходил в лес и не возвращался к обеду-ужину – и готовили мы с Аврелием, из крупы, привезенной с собой и из того, что было под рукой. Однажды я отправился искать Каролюса – было скучно, и я решил узнать, куда же он уходит – ну, мало ли – вдруг интересный секрет, а не просто что-то личное – Марк после утренней активности падал в гамак, спать и читать; Каролюс же жил неведомой мне жизнью – я смотрел на его лицо при свете костра – еще немного мальчишеское, но скоро-скоро – скорлупа лопнет, – и он станет ослепительным красавцем – но не модельным, не журнальным – слишком тонко двигались его брови, дрожали трепетно губы, будто что-то с неба хотело сказать земному через него… Марка Аврелия я знаю с детства, ничто в его словах, мыслях, поступках и улыбке не удивляет меня, а вот Каролюс… Я увидел его сто лет назад в ночном клубе Сина «Депрессия», он танцевал в искусственном свете и все хотели его снять, и спрашивали, есть ли у него кто, а вот сейчас нашел лежащим на солнечном пригорке, полном поздних одуванчиков. Он смотрел карими глазами в голубое небо и радовался жизни. Вот и всё, весь секрет.

– Здорово, – я упал рядом с ним в траву, подняв тучу бабочек вместо пыли. Он не повернул головы, жуя травинку. Он был в рубашке, полностью расстегнутой и завязанной на пупе по-девчачьи и в подкатанных до колен джинсах. Ноги исцарапаны в кровь, на смуглой груди шрам и цепочка из белого золота с крестиком. Он ничего не ответил, я тоже молчал и ел траву, потом выплюнул и спросил:

– Каролюс, ты хоть иногда вспоминаешь Марисоль?

Он прищурился, высматривая в небе подробности птиц, потом ответил:

– Нет…

И две бабочки сели ему на волосы как корона. Он снял их и пустил лететь. Будто прирученных…

То же я спросил вечером у Марка, когда мы жарили другую – убитую им птицу.

– Марк, ты думаешь, ну это, об Анне?

Марк чихнул, почесал облупленный от загара нос – настоящий римский – черным ногтем.

– Анну? А что толку? Она же к Антону ушла… Если бы так бросила… Антон парень хороший, она с ним не пропадет… Знаешь, если честно – есть она, нет – всё равно. Я только помню, что от неё пахло всегда розовым кремом…»

«Каролюс поселился на этом склоне. Полный всегда цветов и солнца – я жалел, что не нашел его раньше. Он спал там. Трава зеленая на тысячи оттенков шелестела вокруг него колыбельной, летали бабочки, две из них сидели в темных волосах, будто он и вправду их приручил, будто они его телохранительницы; в небе, огромном, как купол храма в романском стиле, кружила птица. Я наклонился над ним, спящим святым, и почувствовал запах роз, еле уловимый тогда; «Каролюс» позвал, он открыл глаза; распахнул; и небо отразилось в них, как в огромной ясной луже – его карие глаза стали голубыми – жутковато. Он был испуган и восхищен: «Люэс, о, какой мне приснился сон!» Ему приснилось огромное поле роз, море роз; «понимаешь, Люэс, таких прекрасных, и ни одна не похожа на другую; к ним бежали со всего мира, со всех миров реки роз – и в центре всего стояла башня, огромная, темная; немного похожая на наш маяк, будто он – часть Её, этой башни… И это было так красиво!» Он прижал мою ладонь к своей груди, и я слышал, как толкало его сердце, красивое, как любая роза, кровь, реки крови…»

А потом вдруг пошли дожди. Вот это была жопа. Начался Апокалипсис. Мы с Каролюсом успели втащить в домик «буржуйку» при виде туч на горизонте. Марк Аврелий порубил сухую березку на окраине огорода. Мы занесли дрова, посуду, запас грибов, и хлынул дождь. От ветра скрипели стены. На реку в окно было страшно взглянуть. С первых капель потекла крыша. Как мы об этом не подумали в ясные дни – не подумали, и всё. Каролюс принес с подпола два ржавых ведра, и они спасали нам жизнь – мы выливали их за крыльцо; по нужде бегали на улицу в воду и размокшую землю. Но что делать, когда дождь идет и идет? Тут и я потерял счет дням, как потраченным деньгам. В первую же ночь для поднятия духа мы пели у «буржуйки» песни, пригодилась Аврелевая тщательно сберегаемая «охотничья газировка» – пиво, водка, шампанское, коньяк и какое-то белое вино. Черт! и я по привычке куда-то упал… Я спал и вновь видел Джастин, она же стояла на берегу реки, почему-то со скрипкой на плече, в той черной юбке с подсолнухами, туфли на высоких каблуках – в которых я встретил её весной… Она сказала «Люэс» и сердце мое пошло трещиной, как от молнии, и стала играть. Ветер подхватил её волосы, и она была похожа на Деву Марию, которую Каролюс нашел на мансарде на какой-то там день дождя…

Я влез на мансарду вслед за ним. Она была высокой, с меня почти, Марк Аврелий ждал своей очереди открытий внизу, полна запаха дождя, трухлявости и мокриц. Я взвизгнул и чуть не упал, завидев первую. К концу дождя они расплодились и были просто повсюду…

– Каролюс, – сказал я, – ты здоров?

– Смотри, – он протянул мне полуразбитую иконку. – Какая красивая…

Я подумал «Джастин бы понравилось, она учится на реставратора, любит всякое старье», но промолчал, пожал плечами.

– Не знаю. Я не верю в Бога и не понимаю в искусстве.

Он слез с мансарды и забился в уголок посуше. Ко мне присоединился Марк Аврелий. Он надеялся на еще какие-нибудь книги – но здесь была такая влажность, как в субтропиках; и на патроны; я же ничего не искал. Всё само меня находит. Я откопал приемник. По всем романтическим канонам он должен был быть сломан, и я в поте лица и других частей тела чинил бы его до конца дождей – но он был цел и с японскими батарейками внутри – охренеть – вот это фарт. Я включил его, шипенье поползло по мансарде. Марк Аврелий лазил позади меня, длинные ноги в черных штанах и мокрой пыли; я сел и стал крутить настройку; но ничего не ловилось. «Закономерно» я вылез, как бы и совсем не расстроенный. Каролюс смотрел на огонь в «буржуйке» и пел что-то по-французски – учил его в школе, сказал, что это песенка о девочке, увидевшей сияние в небе, но в деревне никто ей не поверил, и она просит Бога забрать ее насовсем, раз такое дело, раз никто не верит, ее объявляют сумасшедшей, ведьмой, и сжигают – и вот она на небе – Бог исполнил ее желание. «Весело» сказал я и предложил играть в шарады. Я обожаю играть в шарады. С из-под-крышья слез Марк Аврелий, мы хлебнули «газировки», и я загадал Каролюсу изобразить «пьяного маркиза на охоте», а Марк Аврелий с удобством устроился разгадывать. Они чуть с ума не сошли. Я же помирал со смеху. Ну, ладно – пьяного, ну, на охоте – это Марк назвал в два счета; но на «маркизе» дошло до маразма: «смотри, вот король, а в конце барон; между ними – герцог, граф и…» Он попытался мне отомстить «кислым молоком»; я, правда, усомнился, может, простокваша. Хуже всех пришлось опять Каролюсу; как угадать во мне «чуму»? В итоге он отмахнулся – средневеково-заразная болезнь – «сифилис».

– Дурак ты, его только Христофор Колумб в Европу завез, – но Каролюс так напился, что заснул вдруг. А ночью меня накрыло…

Каролюс спал, источая запах роз и перегара, Марк Аврелий похрапывал, вместо подушки – книжка; а мне не спалось, черт возьми, я всё время думал про этот приемник – вытащил его. Дождь шумел за стенами синего домика. «Еще бы несколько дней – и нас унесло бы в реку, или мокрицы расплодились бы так, что зажили в наших ушах, и мы ничего не слышали б, кроме дождя, дождь как жизнь – бесконечен и забывчив, прекрасен и неприятен – навеки» это из дневника всё моего же, дурацкого. Я покрутил ручку настройки, он был черный и громоздкий, какая-то ретро-станция, потом нелюбимая мной хитовая, с кучей рекламы, и вдруг – мокрицы шарахнулись от меня, словно я завопил, я не завопил – но наверное как бы завопил – от восторга – сквозь шип и хрипенье, храп Марка Аврелия, голос – не Зени; вот голос идеально вписался в ночной затяжной дождь в лесу – голос Кая; есть люди – души дождя. Кай тонок и строен, и почти некрасив, но в нем столько одухотворенности, что рядом с ним чувствуешь себя чище, как после душа или там – исповеди – наверное. Его музыка – тоска: Radiohead всех альбомов, Бетховен, какая-то жуткая электроника. Пару раз нам звонили в эфир и угрожали ему смертью. Но сейчас я слушал HIM как самую солнечную музыку на свете. На секунду я поверил в Бога – чудо-чудо. Кай сказал: «Приятной вам ночи. В нашем городе дождь, и я надеюсь, что любимая с вами, или хотя бы собака и камин у вас есть, если вы одиноки, пьете, ну, пропащая вы душа. И, знаете, я вас не держу, вперед – дерзайте – возьмите хотя бы в смерть кого-нибудь – клуб самоубийц организуйте – «Join me in death» – вот вам» – и я слушал, идиотски-счастливый – звуки музыки…