Поколение победителей - Михаил Строганов

Снимки Великой Отечественной, на которых запечатлены мужчины и женщины, парни и девушки и даже влюбленные пары, необыкновенно целомудренны и нежны. По-военному строги и в то же время проникновенно человечны.

Таинство чувств передать невозможно, каждый способен прожить, испытать и понять его согласно своей природе, насколько глубоко и широко отмерил её Бог. Первая любовь приходит ко всем без исключения. Человек получает этот великий дар, как жизнь, просто так — авансом от Господа, ничего не платя и ничем не жертвуя взамен. Любовь — это полет на крыльях, которых нет в природе; власть, отменяющая любые законы; проникновение в недоступные миры, даже если вокруг царит война и балом правит смерть…

Читая скупые строки о фронтовой любви и нежности, порой обнаруживаешь свидетельства удивительной чистоты и красоты, не доступной героям придуманных книжек:

«Младший лейтенант… Я думала… Была уверена… Что… Я никому не признавалась, даже подруге, что в него влюблена. По уши. Моя первая любовь… Может, и единственная? Кто знает… Я думала: никто в роте не догадывается. Мне никто раньше так не нравился! Если нравился, то не очень. А он… Я ходила и о нем постоянно думала, каждую минуту. Что… Это была настоящая любовь. Я почувствовала. Все знаки…

Мы его хоронили… Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро… Прямо сейчас… Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее… Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка… Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит… Как? Стали прощаться… Мне говорят: «Ты — первая!» У меня сердце подскочило, я поняла… Что… Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… Мысль ударила: может, и он знал? Вот… Он лежит… Сейчас его опустят в землю… Зароют. Накроют песком… Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит… Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила.

Я всю жизнь вспоминаю… Этот момент… Бомбы летят… Он… Лежит на плащ-палатке… А я радуюсь… Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви…

Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Это был первый…»

Когда разговаривал с ветеранами, всегда спрашивал о том, как фронтовиками воспринималось присутствие девушек на войне. И совершенно от разных и незнакомых людей неизменно слышал один и тот же ответ: «Без них мы бы не победили».

«Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. "Не ходи, убьют, — не пускали меня бойцы, — видишь, уже светает". Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку.

Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: «Заслуживает награды». В девятнадцать лет у меня была медаль «За отвагу». В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги… И меня посчитали убитой… В девятнадцать лет… У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее — и не верю. Дите!»

Еще фронтовики говорили о том, что русские женщины лучше, добрее и многократно самоотверженнее мужчин. Что красота и величие их души раскрывается в самых отчаянных, безвыходных, обреченных ситуациях. Возвращают веру, когда и герои падают духом. Вселяют надежду, когда и несломленные твердят про обреченность. Озаряют любовью, находящихся между жизнью и смертью… Как признавались девчонки-медсестры:

«Пока он слышит… До последнего момента говоришь ему, что нет-нет, разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый, глаза в потолок, а ты ему что-то еще шепчешь… Успокаиваешь… Фамилии вот стерлись, ушли из памяти, а лица остались…»

Смерть попирается любовью… Мы верим и мы знаем, что такая любовь не проходит никогда, сколько бы десятилетий не пролетело над Россией. Не заканчивается она ни с расставанием, ни с самой гибелью влюбленных, но растворяясь в народной душе, живет вечно, превращая нас, таких разных и непохожих, в единый и могучий народ.

Не об этом ли говорил писатель Иван Шмелев, напутствуя русских девушек, отправлявшихся служить сестрами милосердия еще в дни Первой мировой: «Вы — кровь отцов: молились они перед походом. И вы — в походе. И я хочу Вам сказать: Идите и помните, что мы сильны! Помните непрестанно, что мы от великого народа, что мы чудесны и нашей историей, уделившей нам миссию охранять культуру, что мы велики великим страданием нашим и великой победой нашей — всем тем, что русский гений давал, дает и будет давать миру!»

Когда держу в руках фотографии, запечатлевшие людей на Великой войне, душу охватывают необъяснимое волнение и радость. Разглядываю незнакомые лица так, словно нашел давно потерянные и забытые снимки родителей и заново переживаю дорогие мгновения истории своей семьи.

Подобное чувство испытывал каждый, когда проживал чужие воспоминания, как свои собственные. Настолько сильна в нас генетическая память, что все мы, потомки Поколения победителей, и сегодня являемся братьями и сестрами, рожденные народом, прошедшим через огонь и кровь Великой Отечественной…

Глава 7. Под игом и пеплом

Приходит час и каждый, кто претендует на право называться русским человеком, спрашивает себя: «Кто мы и почему мы стали такими? В чем заключена наша вера? По какому праву мы появились за земле и какое будущее изберет для себя наш народ?»

Хорошие вопросы — прямые, честные. Требующие недвусмысленных ответов. Современность можно назвать нравственным барометром, потому что теперь в делах и чувствах проявляется нутро человеческое. Как в зеркале, каждый увидит и поймет, каков он на самом деле.

Честный, с несожженной совестью, увидит, что народная вера исполнена смысла, что каждое событие и даже самый незначительный факт имеет свое предназначение в нашей судьбе. Не будь этого мы, как народ, давно бы впали в историческое безразличие, погрязли в потребительском цинизме.

Оттого-то так нужно сегодня, в дни памяти о Великой победе понять своё сокровенное, обратиться к своим корням, к тому «зерну горчичному, которое хотя и меньше всех семян, но, когда вырастает, бывает больше всех злаков и становится деревом, так, что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его».

Я представляю себе, как автор знаменитой «Землянки» Алексей Сурков объезжал в октябре 1942-го деревни под Ржевом, чтобы стать очевидцем, что принес враг нашей Родине и народу. Из этих впечатлений родился очерк «Земля под пеплом», который и спустя семьдесят лет точно так же разрывает русскую душу, как и в далеком сорок втором, чтобы всем своим нутром почувствовал и узнал человек, какова цена неволи и каков на вкус хлеб, добытый на пепелище:

«Под серым холодным пеплом лежит искони русская тверская земля, оскверненная, попранная стопой гитлеровских орд. Они еще недавно бесчинствовали здесь, эти жадные до крови, глумливые, ненавистные пришельцы. Долгих десять месяцев звучала на этих посадах чужая речь. Еще совсем недавно по этим дорогам немецкие автоматчики в темно-зеленых касках, похожих на чугунные котлы, гнали в полон, в Германию, плачущих русских женщин и девушек.

Несколько дней обходили мы еще не остывшие пепелища ржевских деревень, толковали с теми, кто выжил, пройдя сквозь десятимесячную муку немецкого плена. Люди еще не успели прийти в себя. Еще кровоточат незарубцевавшиеся раны сердца. Только обмолвись словом «немец», как все начинают рассказывать страшное, еще год тому назад казавшееся невероятным.

Наперебой рассказывают, каков он, немецкий новый порядок:

«Они, как баре, в наших избах развалились. Глумятся. Куражатся. Чуть слово скажи — палкой по загорбку, а то и хуже.

На нас как на пусто смотрели. Собаке от них было больше почета, чем русскому человеку.

Порядок у немца известный был: еще не успел порог переступить, уж глазами по углам шарит — где сундуки стоят, где одёжа какая висит. Под метелку все забирали. Хватают и между собой вздорят, кому что. На игрушки ребячьи и на те посягали, ненавистные. Нахапают и давай у нас же в избах тонкие доски с переборок отдирать, ящики сбивать да наше добро в них упрятывать, посылки ладить…

Пленных они наших мучили — страшно вспомнить. На дворе зимой мороз лютый, а они пленных гонят раздетых, разутых. У иного одни портянки на ногах намотаны, а кой и вовсе босиком по черствому снегу идет, бедняжка… Сами пленных не кормили и нам не давали. У нас хоть и у самих есть нечего было, а как увидишь таких-то несчастненьких, последнюю лепешку жмыховую у ребят своих возьмешь и бежишь на улицу. Так на-поди — не смей подавать, не смей подходить. Чуть что, прикладом по голове или по спине конвойный немец засветит. А огрызнешься — и застрелит ни за здорово живешь. Климова вон старуха сунулась было огрызнуться. В нее штук десять из автомата залепил один белобрысый…