Острый серп луны - Наталья Суханова

Но в этот раз коробка оказалась пуста.

— Куда вы ее дели? Куда вы ее дели? — кричала Ина, а баба словно оглохла.

— Бабушка, родненькая, куда вы ее дели? Бабуленька, я всегда буду тебя слушаться! Бабуленька, скажи!

Но баба молча ворочалась от стола к печке.

— Баба, скажи! Баба, скажи! — заливалась Ина и, когда бабушка вдруг закричала, даже испугалась, задрожала от неожиданности.

— Ну, чего, чего ты ревешь? Ходила врач, велела выбросить помойную куклу, чтобы ты не заразилась и не умерла! Понятно тебе? Перестань реветь, нервов у меня больше на вас нет! Выбросили твою страшилу!.. Вернись! Вернись сейчас же — хуже будет!

Но Ина уже неслась через двор на улицу. В каком-то доме, в подъезде, сидя на каменных ступенях, она долго выла, размазывая слюни и стуча зубами.

Кто-то встал над ней:

— Ты что, девочка? Кто тебя обидел? Ты заблудилась? Может, ты потеряла деньги и боишься идти домой?

Но она только сильнее распустила слюни и уперлась, когда ее хотели поднять.

Голос ушел.

Отчаяние было все меньше, но и радость не возвращалась. Ничего не хотелось.

Она пошла к трамваю. Жил дедушка далеко, денег у нее не было, и она села в вагончике так, словно едет с кем-то. Только на окраине кондуктор спохватилась, что Ина одна:

— Девочка, ты куда же едешь?

Ина молчала.

— Ты, может, потерялась?

Ина покачала головой.

— Что же ты молчишь? Где твои мама, папа?

— Я еду к дедушке, — прошептала Ина.

— Одна? Что? Ты хоть знаешь, где дедушка-то живет? Что? За переездом? Да кто тебя отпустил-то? А?

— Может, там мать с ума сходит, — вмешался кто-то.

— Я всегда одна езжу, — соврала шепотом Ина, но, видимо, ей не поверили: качали головами, вздыхали, приглядывались.

С трамвая она сошла под неотступным взглядом кондуктора и неторопливым шажком примерной девочки пошла по низкорослой аллейке, но откуда-то налетела на нее бабушка, сзади ковылял дед, и кондуктор не отправляла трамвай — смотрела в свое окошко.

— По всему городу гоняешь меня! Вон и деда подняла с кровати! А ну, домой! — дернула ее за руку бабушка.

— Не пойду, — шепотом сказала Ина.

— Да цела, цела твоя уродина! Господи, навязались вы на мою шею, когда я уже от вас отдохну!

Лидочкина мать водила их в зоопарк и купила по открытке с белым медведем. Однако бабушка смотреть открытку не стала, а, поспешно отряхнув Ину в коридоре, подтолкнула к двери:

— Ну-ка, ступай, покажись. Папа приехал!

У стола стояла красиво одетая мама, а за столом сидел никакой не солдат — щупленький, в брюках и рубашке, дядя.

— Здравствуй, доченька! — сказал он ей.

Руки были незнакомые, но когда он притянул ее к себе и поцеловал, что-то в нем стало похожее на Маринку, и тогда она обняла его за шею и сказала, жалея, что он уже не солдат:

— Зачем ты снял военную одежду?

— Надоело, доченька! — потягиваясь и прохаживаясь по комнате и все поглядывая на маму, говорил папа. — Теперь я человек личный, семейный.

Заходили соседи — и тогда мать оживлялась и ласковее смотрела на папу. Когда же соседи уходили, она как бы гордилась перед ним — наверное потому, что он такой маленький.

Прибежал дедушка. Они с папой бросились обнимать друг друга, но мама сразу ушла в другую комнату, папа все оглядывался на ту комнату, и дед загрустил и стал собираться к себе.

Вечером пришли гости. Среди них был один настоящий солдат, папин товарищ. Хоть и без ружья, но весь он был одно слово — солдат, и мама ему все время улыбалась, а он говорил: «Потрясемся?» — но совсем не трясся, а только чуть притопывал, а мама тряслась и подпрыгивала очень весело, но папа, хоть и улыбался, был невеселый.

И тогда Ина подошла к матери и громко и капризно сказала:

— Я хочу спать.

Мама попробовала не обратить на нее внимания, но не тут-то было.

— Я хочу спать.

Кончилось тем, что Ину за руку, уволокли в кровать бабушки, но зато Ина уверенно взяла Маринку и, чувствуя себя победительницей, заснула.

Когда Ина проснулась, мама уже ушла на работу, а папа был грустный. Он лег читать книжку, но у Ины были свои планы. Точно зная, что в первый день дочкам не отказывают, она увела его в игрушечный магазин.

— Ну, расскажи, доченька, как вы тут жили.

— Я росла, — рассеянно ответила Ина, занятая выбором игрушек.

— А мама часто ходила в кино, на танцы?

И хотя большая часть ее мыслей была за прилавком, Ина ответила так, как ему приятнее:

— Куда от меня пойдешь-то?

— Значит, воспитывала? — повеселел маленький отец.

— Воспитывала, — вздохнула Ина и показала на выбранную игрушку.

Но это было еще не все. Возвращаясь из магазина, она свернула на знакомый бульвар.

— Видишь, какие листья: наполовину летние, наполовину зимние?

Однако отец не заметил, ни как красиво она это сказала, ни то, что листьев почти и нет уже и они совсем зимние.

Ина не стала повторять, а показала на двухэтажный дом:

— Тут старенький дедулечка живет. Не наш, а другой. К нему нужно зайти.

— Может быть, в следующий раз? — возразил неуверенно отец, но Ина покачала головой:

— Он очень старенький. Он даже помереть может. И всё книги читает.

Когда старик открыл дверь, отец рассыпался в извинениях:

— Может, мы не вовремя… Дочка тащит и тащит…

— Ах да, — сказал, вспомнив, старик, — кукла с оторванной рукой, да?

— Вы уж простите… Я даже не понял…

— Да ну что вы! Входите. Я одинокий вдовец — людям рад.

— Дядя, можно я завтра принесу куклу починить?

— Ну, конечно. Я уже думал, ты ее выбросила.

— С этой куклой беда, — покачал головой отец. — Я уж и не разберусь, кто прав, кто виноват. Знаете, до скандалов доходит. Жена говорит — упрямый бездушный ребенок, чурбан ей дороже матери.

— Бывает, — кивнул старик. — Все ведь не так просто. Еще Маркс писал что-то такое насчет вещей, что они как бы несут в себе родовую сущность человека… Ну, а кукла в детстве — это… Я, помню, сам в детстве…

Ина ушла с конфетами к кораблям, а старик и отец пили чай, и обрывки их разговоров доносились до занятой игрой девочки. Старик ласково улыбался, отец раскраснелся.

— …Жена моя «я» свое любит. Она красивая, ну а я, сами видите. Вы не думайте, она не гуляла… Просто ей досадно, что я ростом мал.

— Это по молодости. Потом пройдет…

— …У нас ребенок…

— …живую душу поломать нетрудно…

— Я же тоже это думаю. Для себя решить просто, а разве, хотя бы я, вправе лишать…

— Человека вырастить — сложная штука…

— …Я ведь ему приемный сын, а так получилось, что, кроме меня, у него никого и нет. Душа у него, как у женщины, нежная.

— Мужчина-то иногда еще нежнее женщины.

— Совершенно правильно. Это очень верно…

…Всю дорогу домой отец был весел.

— Молодец, дочка, — два раза сказал он ей, — с умным человеком меня познакомила.

И она от гордости серьезная была: все хорошо она сделала — и отца развеселила, и о Маринке договорилась.

Однако когда она проснулась ночью — от дыма, или от света, или еще от чего, — отец почему-то сидел возле, в трусах и майке, и курил, и чуть не плакал.

Ей даже досадно стало: столько она старалась — и к старику его водила, и все — и вот зря. И еще ей было досадно, что он такой не солдат.

— Зря ты снял военную одежду, — опять сказала она.

— Спи, доченька, — погладил он ее по голове, и снова она испытала смешанное чувство — непривычности этой руки и нежной жалости к отцу, как к Маринке.

— Завтра сходим к дяде-старичку, — сказала она, улыбаясь сонно и ободряюще.

— Сходим, — безрадостно согласился он. Он ушел, и было грустно, и смыкались глаза, и неподвижно висел в окне острый серп луны.

— Спи, малышка, — вздохнула она, бережно прикрывая Маринку. — Спи — мама с тобой.