Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина - Стивен Коэн

В прочих случаях, если не считать частичных амнистий, процедура рассмотрения апелляций представляла собой медленный, в каждом случае отдельный процесс, растягивавшийся обычно на месяцы, даже годы, и заканчивавшийся отказом. Из 237412 апелляций, официально рассмотренных к апрелю 1955 года, не более 4 процентов получили положительный ответ{31}. Ускорению исхода из Гулага способствовали как сообщения о начавшихся бунтах в лагерях, так и толпы просителей, осаждавших здание прокуратуры на ул. Кирова, 41 в Москве, и тысячи прошений, поступивших в ЦК партии и в КГБ. К концу 1955 года 195353 человека, как сообщалось, были освобождены, из них, правда, только 88278 человек из лагерей и колоний, остальные — из различного рода принудительных поселений{32}. Это была уже значительная цифра, но ускорение темпов, если и продолжалось, всё равно происходило слишком медленно, чтобы спасти жизни всех, кто ещё оставался в неволе. Как в отчаянии написал матери из лагеря в 1955 году Лев Гумилев: «Скорее всего, я буду реабилитирован посмертно»{33}.

Поворотным моментом стала историческая атака Хрущёва на пережитки культа личности Сталина, произошедшая на закрытом заседании XX съезда партии в феврале 1956 года. Новый лидер не сказал всей правды, он даже не упомянул Гулаг, но, обвинив мёртвого тирана в «массовых репрессиях», производимых на протяжении 20 лет, Хрущёв негласно снял клеймо преступников с миллионов жертв фальшивых обвинений. Его речь не публиковалась в Советском Союзе до 1989 года, но и по-настоящему «секретной» она никогда не была. Копелев, например, прочитал её в распечатке «для служебного пользования» в редакции одного центрального журнала. В течение нескольких месяцев после съезда её официально зачитывали на партийных собраниях по всей стране, делая её содержание известным широкой публике. Политика избирательного освобождения перестала быть оправданной. Процесс немедленно стал массовым, чему способствовали специальные постановления, практика ускоренного рассмотрения прошений, в том числе и получивших ранее отказ, и широкие амнистии{34}.

Наиболее драматическим моментом этого процесса стала работа 97 особых комиссий, посланных из Москвы непосредственно на места, в крупнейшие из подразделений Гулага, объединявшего порядка 65 лагерей. В состав каждой комиссии входили от 3 до 7 человек, включая представителей партии и государства и — для вящей «объективности и справедливости» — одного уже освобождённого и реабилитированного старого большевика, зачастую, правда, исключённого из партии. Все комиссии (зеки называли их «разгрузочными») получили полномочия рассматривать дела на месте и освобождать заключённых, обычно просто на основании снятия обвинения. Не все комиссии выносили справедливые решения, но большинство действовали по совести. За несколько месяцев они освободили более 100 тысяч заключённых (в том числе, ряд моих будущих знакомых), внеся существенный вклад в постоянно растущее общее число{35}.[10] К 1959 году большинство из выживших в лагерях, колониях, тюрьмах и ссылке жертв политических репрессий оказались на свободе{36}.

Вскоре после речи Хрущёва возвращающиеся домой зеки стали привычным зрелищем в поездах и на улицах городов всего Советского Союза. В одинаковых лагерных телогрейках, зачастую не имеющие при себе ничего, кроме справки об освобождении с отметкой о пункте следования, железнодорожного билета и небольшой суммы денег на еду, они выглядели истощенными и состарившимися до срока{37}. Когда один такой бывший зек пришёл в комитет партии, смущаясь своего внешнего вида, другой бывший зек, работающий там, его успокоил: «Ничего, сейчас многие ходят по Москве в такой одежде»{38}.

Не все освобожденные из лагерей и ссылок поехали домой. Некоторым из них, арестованным по серьёзным политическим делам, было временно запрещено проживать в Москве и других крупных городах. Кроме того, не все депортированные народы получили право вернуться на историческую родину. А для очень многих понятия «дом» просто больше не существовало: годы заключения стоили им не только их семей, работы, собственности, но и чувства привязанности к чему-либо или кому-либо.

Сотни тысяч освобожденных — «благоразумные», по оценке Солженицына{39}, — остались жить на обширных просторах уменьшившейся гулаговской империи, в основном в Сибири и в Центральной Азии. Одни оставались из-за новых семей, которыми успели обзавестись, или высоких зарплат, которые им, теперь уже вольнонаёмным, предлагали нуждавшиеся в рабочих руках местные предприятия. Другие -из-за отсутствия проездных документов, третьи — оттого что сердцем прикипели к этим суровым местам, а четвёртым просто некуда было ехать{40}. Много лет спустя, после того как лагерные вышки и ограждения из колючей проволоки были сметены бульдозерами, посетители этих мест продолжали натыкаться на страшные следы того, гулаговского, мира: лагерные строения, братские могилы, черепа. А в отдалённых столицах бывшего Гулага — Магадане, Норильске и Воркуте — можно было встретить живые свидетельства: самих бывших узников и их многочисленных потомков{41}. (Для большинства из них вновь настали нелёгкие времена, когда постсоветское государство прекратило щедрое финансирование этих регионов.)

Но миллионы выживших всё-таки вернулись домой — или попытались это сделать. Это были люди, некогда столь же разные, сколь разнообразен был сам Советский Союз, представлявшие все социальные слои, профессии и национальности страны Советов. Десятилетиями сталинский террор черпал свои жертвы во всех слоях и группах общества, сверху донизу. В Гулаге же, как писал Александр Твардовский, чьи родители-крестьяне были сосланы как кулаки:

И за одной чертой законаУже равняла всех судьба:Сын кулака иль сын наркома,Сын командарма иль попа…Зато уж вот где без изъятьяВсе классы делались равны,Все люди — лагерные братья,Клеймом единым клеймлены{42}.

Теперь они пошли каждый своей дорогой.

Жертвы возвращаются

Множество обобщений было сделано о постгулаговской жизни тех, кто уцелел, но большинство из них (если не все) являются безосновательными. Одни «возвращенцы» были настолько сломлены физически, что скончались вскоре после освобождения — «глотнув свободы», как говорили о них. Другие, напротив, сумели дожить до преклонных лет — как Ольга Шатуновская и Алексей Снегов, одни из главных моих источников, или Антонов-Овсеенко, который и в свои 88 (когда я пишу эти строки) живёт в Москве активной жизнью, или философ Григорий Померанц, отметивший 90-летний юбилей. Одного года не дожил до 90-летия и самый прославленный из бывших зеков, Александр Солженицын, скончавшийся в 2008 году{43}.[11] Для одних лагерь оказался настолько травмирующим опытом, что они до конца жизни продолжали бояться, скрывали своё прошлое и отказывались обсуждать его даже с членами семьи, избегали встреч с другими выжившими и вообще всячески пытались «сбросить тюремную кожу». Другие же, так называемые «профессиональные зеки», несли своё гулаговское прошлое как знак доблести, поддерживая крепкие дружеские связи с солагерниками, и во всеуслышание говорили и писали о нём, потому что не могли не говорить и не писать. (Один из таких правдолюбцев, коммунист Снегов, в ответ на вопрос партийного чиновника, в каком он лагере, советском или антисоветском, гордо ответил: «Я с Колымы», а один поэт даже взял творческий псевдоним «Владимир Зека».) Для них, как для Солженицына, «вопрос, скрывать своё прошлое или гордиться им, не стоял никогда»{44}. Те, кто вышел на свободу достаточно молодыми, чтобы вернуться к профессии или освоить новую, обычно выбирали средний путь, откровенничая и делясь переживаниями только с родными, друзьями и проверенными товарищами по работе{45}.

Огромное большинство бывших зеков, вернувшись, вновь растворились в безымянности советского общества, но очень многие сумели достичь высокого положения и сделать выдающуюся карьеру. Среди этих последних были как ряд деятелей, освобождённых в годы Великой Отечественной войны: популярный в народе маршал Константин Рокоссовский, генерал Александр Горбатов, некоторые другие военачальники; отец советского ракетостроения Сергей Королёв; последний глава советского Союза писателей Владимир Карпов, — так и обретшие свободу после смерти Сталина Баев, Рознер, Андрей Старостин, актёры Георгий Жжёнов и Пётр Вельяминов, оставивший карьеру в кино и ставший популярным телеведущим Каплер, многие другие деятели культуры. (Основательница всемирно известного московского детского музыкального театра Наталья Сац освободилась в 1942 году.) Были и необычные случаи, примером коих может служить замечательный Юрий Айхенвальд, чьи главные произведения смогли увидеть свет только на Западе, но при этом он добился официального успеха как либреттист и переводчик ряда популярных театральных постановок, включая «Человека из Ламанчи»{46}. Жизни очень многих бывших жертв Гулага, прожитые хотя и не на виду, тоже имели свой относительный «хэппи-энд», но больше, наверное, было тех, кому не повезло. Кое-кто окончил свои дни в условиях, далёких от благополучия — в безнадёжной нищете, без дома, без семьи. Даже великий писатель Варлам Шаламов умер в 1982 году в полном одиночестве{47}.