Похищение Ануки - Екатерина Шевченко

Ей было неимоверно горячо там стоять.

- У нас новенькая, Аня Горбачева, - сказала учительница по имени Нинель Николаевна, и держа за плечи, стала направлять ее к последней парте в среднем ряду, к одиноко сидевшей там девочке с фамилией на букву Ч. Девочка была не радушна, и свои прописи, которые Нинель Николаевна попросила ее положить посередине, считала собственностью, так что Анука наткнулась на какую?то загадку и грусть.

Они писали овалы и крючки - по словам учительницы, элементы. Мальчик с передней парты повернулся к Ануке и, тихо смеясь, сказал:

- Алименты.

Анука не поняла, она такого слова не знала. Мальчик Ануку презрел.

Ее первый школьный день совпал с первым снегом. Мама пришла встретить ее, и они потом брели через парк. Оттого что Анука в этот день не гуляла, она захотела задержаться под деревьями, сесть на корточки и разглядеть снежные крупинки. Зинаида Михайловна мерзла. Уговорившись с Анукой, она оставила ее одну в домашнем их парке, сама же, с ранцем, скользнула домой.

Анука стояла и слушала, как пахнет снегом. Траур мокрых деревьев, старых невысоких дубов, тек ветвями навстречу низкому небу, березовые же стволы поодаль тоже представлялись ручьями, но светлыми, и черные соринки в них неподвижно плыли к серому озеру туч. Наконец Ануке стали жать завязки на шапке, она опустила голову и тут вдруг увидела красный кустарник!.. Это голые алые прутья бирючины, оттененные белой землей, теплели вдалеке. Оттого что яркий куст стоял на темных ногах, издалека чудилось, будто красное облачко висит на воздусях. Оно подозвало Ануку, и она подошла. Перед ней были тонкие прутья свекольного цвета, тонкие прутья - и больше ничего. Лаконизм прямых без единого ответвления линий - удивлял.

Красные прутики чем?то были, но чем они были, Анука не понимала. Их цвет говорил с ней на клюквенном языке, ей хотелось догадаться, что он значит?..

Она стояла перед кустом в напряжении.

"Может быть, это розги?" - подумала она о прутьях.

Это слово притянуло к себе образ алого стыда и боли, а за ними взошла мысль о любви. И одновременно о будущем. Анука стояла перед кустом и так сильно хотела догадаться о нем, что почти с ним соединялась, но соединялась до какого?то предела, а дальше она приблизиться к значению куста не могла, - она оставалась собой, а куст собой. Анука не выдержала этого напряжения и в следующий миг уловила, как что?то ее отпустило. Она снова услышала звук окружавшего ее воздуха, вспомнила, что она в парке, что снег, что она была в школе.

Скоро она поняла, что не может ходить в огромный и тревожный хаос школьного дома, но что уже поздно в этом признаться - машина запущена. Зимой Анука всегда вставала с солнцем и нико?гда не видела того времени раннего утра, которое, собственно, еще ночь. Ужас утренней зимней тьмы соединялся с ней в постели и через закрытые веки давал знать, что в комнате уже зажгли свет, дедушка проснулся и время от времени входит?выходит из комнаты за ее изголовьем, что случившаяся с ней непоправимость скоро утянет ее на улицу, где роятся холодные огни, где сутолока на лестничных маршах так велика, что она нипочем не отыщет свой этаж и класс. Мука была и в том, что она не умела себя вести, - она была самым несветским человеком на свете. Она не могла ума приложить, как, сидя в классе за партой, переодеться для урока физкультуры иначе, кроме как раздеться догола, а потом спастись, нырнув в заранее вынутую из мешочка форму. Эта процедура ранила Ануку. Не смея повернуть головы и посмотреть, как переодеваются другие, она, готовясь заживо свариться в кипятке позора, знала, что подходит момент, и сейчас она будет сидеть за партой, облеченная лишь покровом собственной кожи, и хотя это и будет мгновением, она почувствует боль, как от удара молнии.

В одиннадцать утра Зинаида Михайловна шила у окна за машинкой "Зингер". Сделав ладонью движение, чтобы приостановить колесо, она взглянула в сторону и под батареей увидела черную кожицу спортивных тапочек, - это были Анукины чешки.

Ей тут же пришло на ум понести две эти легкие забытые шкурки в школу. Подойдя к двери и послушав гуденье классного улья, она заглянула потихоньку в класс и онемела: ее Нука сидела за партой нагишом. Зинаида Михайловна не поверила глазам. Дома она осторожно спросила:

- Нука, ты что?

- Нинель Николавна не разрешает надевать физкультурную форму дома.

- Бедная моя! - опустив глаза, проговорила Зинаида Михайловна и научила ее выходить из ужасного положения.

6

.

В день рождения для Ануки поставили на стол, поставили для нее одной, темно?коричневый кремовый торт. Он был не разрезан, не поделен на клинья, и Анука в душе радостно поразилась тому варварству, с каким ей разрешили есть его целиком.

- Ты ведь любишь? Вот прямо ложечкой и бери, все твое, - сказала мама.

Это был откупной, потому что, не сиди Анука за тортом, она мешала бы взрослым укладывать вещи. Отделив пласт, она открыла, что торт и внутри так же коричнев, как сверху. На вид он казался испеченным из ржаного хлеба, но пах вином. Ей исполнилось семь, ей об этом сказали, а сами тем временем паковались, собирая в тюки и коробки домашнюю утварь. Барометр лег в большой высохший саквояж, - дедушка не брал его на прогулки, - он был поместителен, вытянут, весь в прожилках, будто кольчатый. Еще Анука узрела черный лаковый окованный по углам чемодан - не чемодан, ящик - не ящик, простиравшийся в бесконечность. Был он без ручек, но с ремнями для носильщиков; где он раньше у них помещался, она и не знала. Вытянув шею, она вскочила. Черная плоскость саркофага казалась зеркальной, и, подбежав, Анука подумала, что она в ней сейчас отразится, но нет, деготь блестевшей глади был все?таки матов. Ей представился поздний вечер, стеклянный вокзал, почему?то Киевский - она его знала, с него уезжали на дачу, - нежность круглых желтых фонарей и свистки на перроне, и сутолока, и розы, и неподвижное подплывание спальных вагонов...

Место действия она знала, но время... Время было другим.

Перед тем, как за мебелью явились грузчики, Ануку на метро повезли на новое место. Она была рада, что школа остается на берегу, как лютая деревня, а она от нее уплывает на лодке. Сначала, впрочем, она испугалась, как же можно уезжать, если надо ходить в эту школу? Но оказалось, что можно пойти и в другую.

Ее предупредили, что домишко их будет очень и очень старый, ходить же купаться они будут через Арбат, в душевой павильон, но что это не навечно, что их скоро сломают и они уедут опять, уже в новую, в отдельную квартиру, "потому что - дадут. Кого ломают - тому дают".

Она выплыла из метро и оказалась на площади Арбатских ворот: фонтанный мальчик стоял, улыбаясь, со щукой в руках; Анука увидела, что он глуп, но от радости простила, потому что его глупость была слабостью ее собственного ряда. Ее повели по правой стороне Арбата. Она шла во встречной толпе очень взрослых, чужих и чудесных людей. Миновали швейцара у дверей ресторана, магазин филателии и плакатов, цветочный, за ним фруктовый магазин с лепными гирляндами салатово?абрикосовых плодов - она разглядела их сквозь витрину, - прошли угловой и, как бывает с угловыми, немного скругленный, угрюмый писчебумажный, повернули в тягучую арку, и сразу стал двор, и в нем тополя, три невысокие каменные дома покоем, а посреди одноэтажный деревянный домик с крыльцом и пораненной дверью. За этой, стоявшей нараспашку, дверью, из которой выносили чужую утварь, Ануку встретил дощатый коридор и кудрявая радость трех комнаток с каштановыми, натертыми мастикой, ромбами паркета, которым она обрадовалась, потому что только утром их паркет был в елочку, а этот ей нравился больше. И вообще все было лучше: потолок казался гораздо ближе, и воздушный запах другой

- теплый, съестной. Первая комнатка, она уже знала, будет ничьей, то есть общей, следующая - их с мамой, последняя, запроходная - бабушки с дедушкой и тети. Анука дивилась, как это они так разжились вдруг комнатами? Она встала в средней, у пустой, ничем не заставленной стены, и ей открылся слоеный пирог обоев, отставших в углу: под желтыми лежали винно?красные, за ними - синие в звездах, дальше виднелись другие пласты. Анука насчитала четырнадцать, в конце виднелся петит неизвестных каких?то газет, она бы прочла, каких, но это было опять, как на оборотах отрывного календаря, скучно.

Она не провела на новом месте и часа, как мама ей объявила, что дети вызывают ее на крыльцо. Ополоумев от волнения, она вышла на приступки, и в холодных сенях, в весеннем свете кое?как вставленных, заплатанных стекол, державшихся в переплетных ячейках, как сломанные, застрявшие в паутине стрекозиные крылья, увидела множество девочек, стоявших в пальто, ей устраивали смотрины. Анука поняла, что попала в некое братство. И было оно двором. Она стушевалась:

никогда не замечала, чтобы кто?нибудь вокруг менялся, и теперь мучилась от стыда, что они вот обменялись... Девочки называли себя по имени, и, слушая имя и глядя на девочку, Анука про себя говорила: "Да" или "Не?а". "Да" означало "люблю", а "не?а" - "нет, не люблю".