Катилинарии. Пеплум. Топливо - Амели Нотомб

– Как она вам?

Тут уж никто не смог бы обвинить меня в бестактности. Я затаил дыхание. Ставка была высока: обладает ли месье Бернарден понятием о красоте и уродстве?

После обычных пятнадцати секунд раздумья и пустого взгляда на наше произведение искусства мы услышали двусмысленный ответ, произнесенный без всякого выражения:

– Хорошо.

«Хорошо» – что это значило в его внутреннем лексиконе? Содержало ли это слово эстетическую оценку – или суждение морального порядка: «Иметь рождественскую елку – хороший тон»? Я решился настаивать:

– Что вы разумеете под этим «хорошо»?

Лицо доктора стало недовольным. Я уже заметил, что это выражение появляется на нем всякий раз, когда мои вопросы выходят за пределы лексического поля его привычных ответов. Еще немного – и я устыдился бы, как вчера и позавчера, когда он своим видом убедил меня, что мои слова неуместны. Но на этот раз я решил не сдаваться.

– Значит ли это, что вы находите ее красивой?

– Да.

Черт! Я забыл, что нельзя давать ему случая вставить два своих любимых слова.

– А у вас есть рождественская елка?

– Нет.

– Почему?

Гневное лицо нашего гостя не испугало меня. «Давай, давай, – думал я, – злись сколько угодно. Действительно, я задал тебе на редкость бестактный вопрос: почему у тебя нет елки? Надо же, какой я невежа! И я не стану помогать тебе на этот раз. Найди-ка ответ сам».

Секунды шли, месье Бернарден хмурил брови – то ли размышлял, то ли переживал, столкнувшись с вопросом, достойным загадки сфинкса. Я начинал блаженствовать.

Каково же было мое удивление, когда Жюльетта ласковым голосом произнесла:

– А может быть, месье и сам не знает, почему у него нет елки. Причины подобных вещей нам зачастую неведомы.

Я посмотрел на нее с отчаянием. Она все испортила.

А наш сосед, благополучно вывернувшись, вновь стал прежним увальнем. Вглядевшись внимательнее, я вдруг понял, что это слово к нему не подходит. Нет, нисколько: я применил его лишь потому, что так принято называть толстяков. Однако не было и следа благодушной флегмы на лице нашего мучителя. Выражало оно, в сущности, только одно: грусть. Но это была не та изысканная грусть, которую приписывают португальцам, а грусть тяжкая, незыблемая и безысходная: она, казалось, была растоплена в жиру.

А если подумать – видел ли я когда-нибудь жизнерадостных толстяков? Я порылся в памяти, но тщетно. Похоже, веселый нрав тучных людей – это вымысел: у них, по большей части, унылая мина месье Бернардена.

Это, наверно, было одной из причин, почему присутствие соседа оказалось так неприятно. Имей он счастливый вид, думаю, его молчание меня бы так не угнетало. Было что-то невыносимое в этом заплывшем жиром унынии.

У Жюльетты, крошечной и хрупкой, лицо светилось весельем, даже когда она не улыбалась. У нашего гостя, надо полагать, случай был обратный, если он вообще когда-нибудь улыбался.

После фиаско с вопросом о рождественских елках не помню, что я еще говорил. Могу только сказать, что это тянулось долго, очень долго и тягостно.

Когда сосед наконец ушел, мне не верилось, что еще только шесть часов вечера: я не сомневался, что уже девять, и с ужасом ждал, что он напросится на ужин. Стало быть, он просидел у нас «всего» два часа, как и вчера и позавчера.

Все мы бываем в раздражении несправедливы, и я набросился на жену:

– Зачем ты пришла ему на помощь с рождественской елкой? Молчала бы, пусть выкручивается сам.

– Я пришла ему на помощь?

– Да! Ты ответила за него.

– Потому что твой вопрос показался мне немного неуместным.

– Таким он и был! Тем более стоило его задать. Хотя бы для того, чтобы прощупать его интеллектуальный уровень.

– Он как-никак кардиолог.

– Может, он и был умен в далеком прошлом. Но ясно, что теперь от его ума ничего не осталось.

– А тебе не кажется, что у него скорее в жизни что-то неладно? Он выглядит таким несчастным, этот господин, и смирившимся с судьбой.

– Послушай, Жюльетта, ты прелесть, но мы же не сенбернары-спасатели.

– Ты думаешь, завтра он опять придет?

– Откуда мне знать?

Я сам не заметил, как повысил голос. Да, я сорвался на жену, как последнее ничтожество.

– Извини. Этот тип вывел меня из себя.

– Если он придет завтра, что нам делать, Эмиль?

– Не знаю. А ты как думаешь? – спросил я, сознавая свое малодушие.

Жюльетта улыбнулась и сказала:

– Может быть, завтра он и не придет.

– Может быть.

Увы, я в это больше не верил.

Назавтра в четыре часа пополудни в дверь постучали. Мы уже знали, кто это.

Месье Бернарден сидел и молчал. Всем своим видом он показывал, что находит наше нежелание поддерживать беседу верхом невоспитанности.

Ровно через два часа он ушел.

– Завтра, Жюльетта, без десяти четыре мы пойдем гулять.

Она звонко рассмеялась.

Сказано – сделано, на другой день в 3 часа 50 минут пополудни мы отправились пешком в лес. Шел снег. Мы были счастливы, наслаждаясь свободой. Никогда еще прогулка не приносила нам столько радости.

Моя жена была десятилетней девочкой. Она запрокидывала лицо к небу и широко разевала рот, стараясь проглотить как можно больше снежинок. И даже будто бы считала их. Время от времени она сообщала мне неправдоподобные цифры:

– Сто пятьдесят пять.

– Врунишка.

В лесу наши шаги были так же бесшумны, как и падающий снег. Мы не разговаривали, вновь обнаружив, что молчание равняется счастью.

Рано начало смеркаться. От окружающей белизны стало как будто еще светлее. Если бы молчание могло иметь материальное воплощение, это был бы снег.

В седьмом часу мы вернулись в Дом. На снегу еще виднелись две цепочки свежих следов: одна вела к нашей двери, другая уходила к соседу. При виде их мы расхохотались, а особенно насмешил нас утоптанный снег под дверью, свидетельствующий о долгом бесплодном ожидании. Мы словно читали по этим следам; нам отчетливо виделось в них недовольное лицо месье Бернардена, который, надо думать, счел нас хамами из хамов: куда это мы посмели уйти, когда он пожаловал с визитом?

Жюльетта веселилась как дитя. Мне показалось, что она чересчур возбуждена: наша сказочная прогулка вкупе с афронтом доктора составили коктейль, ударивший ей в голову. Так бедна событиями была ее жизнь, что она реагировала на все исключительно остро.

Ночью моя жена спала плохо. Наутро начала кашлять. Я злился на себя: как я мог позволить ей бегать с непокрытой головой под снегом и глотать сотнями снежинки?

Простуда, ничего серьезного – но о прогулке в тот день не могло быть и речи.

Я принес ей в постель липовый отвар.

– Придет он сегодня?

Нам уже не надо было уточнять, кто это – «он».

– Может быть, наше отсутствие вчера его обескуражило.

– В прошлые разы в четыре часа у нас горел свет в гостиной. Мы можем не зажигать его.

– Вчера свет не горел. Это не помешало ему прийти.

– Эмиль, а мы вообще обязаны ему открывать?

Я вздохнул, подумав, что устами младенца глаголет истина.

– Хороший вопрос.

– Ты не ответил.

– Нет закона, обязывающего нас открывать ему дверь. Но из вежливости приходится это делать.

– А мы обязаны быть вежливыми?

Она снова попала в самую точку.

– Быть вежливым никто не обязан.

– Тогда в чем дело?

– Дело, Жюльетта, не в том, должны ли мы, а в том, можем ли.

– Не понимаю.

– Как, имея за плечами шестьдесят пять лет вежливости, в одночасье стать хамом?

– Неужели мы всю жизнь были вежливы?

– Сам факт, что ты задаешь мне этот вопрос, говорит о том, до какой степени в нас укоренились хорошие манеры. Мы так вежливы, что вежливость стала нашей второй натурой. Она подсознательна, а с подсознанием не поспоришь.

– Может, все-таки попробовать?

– Как?

– Если он постучит, а ты в это время будешь наверху, ты вполне можешь не услышать стука. Тем более в твоем возрасте. Это даже не хамство.

– А почему я буду наверху?

– Потому что я заболела, и ты сидишь у моей постели. И вообще, это его не касается. Подняться на второй этаж – что тут невежливого?

Я понимал, что она права.

В четыре часа я был наверху, в спальне, у постели больной. В дверь постучали.

– Жюльетта, я его слышу!

– Он об этом не знает. Ты мог бы и не услышать.

– Я его прекрасно слышу.

– Ты вообще мог бы спать.

– В этот час?

– Почему нет? Я больна, ты пришел посидеть со мной и уснул.

Я чувствовал себя все хуже. В горле стоял ком. Жена взяла меня за руку, как бы желая прибавить мне мужества.

– Он скоро перестанет.

Вот тут она ошибалась. Мало того что он не перестал – он стучал все сильнее. Я мог бы его не услышать разве что на шестом этаже. А дом у нас был двухэтажный.