Жизнь Вивекананды - Ромен Роллан

него его богом! В феврале 1891 года, вопреки настояниям друзей, он, один, ушел из Дели. На сей раз это был великий исход. Как пловец, он погрузился в океан Индии. И океан Индии сомкнулся над ним. Среди его волн и обломков крушений он был в нем, подобно тысяче других, лишь неведомым саньяси в желтом рубище. Но в глазах его — огонь гения. Переодетый принц. Не всякий, кто захочет, скроется под чужой личиной.

II. Индийский странник

Великое двухлетнее странствие по Индии, затем трехлетнее путешествие вокруг света (предвидел ли он, что совершит его?) явилось адекватным откликом инстинкта на двоякую потребность его натуры: в независимости и в служении. Он шел, не связанный с каким-либо орденом, какой-либо кастой или очагом, один на один с богом, — вечный странник. В его жизни не было ни одного часа, когда бы он не соприкасался с горестями и желаниями, злоупотреблениями и нищетой и всей лихорадочной жизнью бедных и богатых, городов и полей; он разделял их существование, и великая книга жизни открывала ему то, чего не могут дать книги всех библиотек (ибо они — только гербарии), и что даже пламенная любовь Рамакришны могла лишь смутно провидеть во сне: трагический лик сегодняшнего дня, бог, борющийся в человечестве, призывный вопль народов Индии, народов всего мира и героический долг нового Эдипа, который должен вырвать Фивы из когтей Сфинкса или погибнуть вместе с Фивами. Wanderjahre. Lehrjahre. Единственное воспитание… Он был не только смиренным меньшим братом, что ночует в конюшне или на одре бедняка. Он был на равной ноге со всеми. Сегодня презренный нищий, которому дают приют парии. Завтра — гость князей, беседующий, как равный, с министрами и магараджами. Брат угнетенных, сочувствующий их тяжелой доле, он проникал в роскошную жизнь вельмож, пробуждая в их спящей душе заботу об общем благе. Он одинаково пристально изучал и науку пандитов и проблемы городского и сельского хозяйства, управляющие жизнью народов. Он учил и учился. И шаг за шагом делался Совестью Индии, ее Единством, ее Судьбами. Они воплощались в нем. И мир увидел их в Вивекананде.

Его путь пролегал через Раджпутану, Альвар (февраль — март 1891 года), Джайпур, Аджмир, Кхетри, Ахмедабад и Катхиавар (конец сентября), Джунагад и Гуджерат, Порбандар (остановка на восемь-девять месяцев), Двараку, Палитану — город храмов близ Камбейского залива, княжество Барода, Кхандву, Пуну, Белгауни (октябрь 1892 года), Бангалор в княжестве Мисор, Кохин, Малабар, княжество Траванкор, Тривандру, Мадуру… Он направлялся к вершине огромной пирамиды, мысу Кумари, где возвышается Бенарес южной Индии, Рамесварам, — Рим Рамайяны, и оттуда в Каньякумари, святилище Великой Богини (конец 1892 года).

От севера до юга древняя земля Индии полна была богов, непрерывная цепь их бесчисленных рук составляла одного лишь бога. Он ощущал его единство в духе и в плоти. Он видел его также в общении людей, живущих в кастах и вне каст. И он учил их его осуществлять. Он нес им, от одного к другому, взаимное понимание, вольнодумцам, интеллектуалистам, влюбленным в абстракцию — уважение к образам, к богам-идолам; юношам — обязанность изучать великие старые книги прошлого, Веды, Пураны, древние летописи и, тем более, свой народ в настоящем; всем — религиозную любовь к матери Индии и неудержимое стремление посвятить себя ее освобождению.

Он брал не меньше, чем давал. Его обширный ум, не перестававший работать над расширением своих знаний[22], своего опыта, впитывал все ручьи мысли, разливавшиеся и терявшиеся в земле Индии, но питаемые, как он думал, единым источником. Далекий и от слепой набожности фанатиков, косневших в затхлой атмосфере стоячих вод, и от одностороннего рационализма реформаторов Брахмо-Самаджа, которые с наилучшими намерениями упорно старались иссушить мистические ключи скрытых источников силы, — он хотел сохранить их все, ввести посредством дренажа порядок в запутанную сеть каналов, орошающих страну религиозной души.

Он хотел большего (нельзя безнаказанно быть современником великих инженеров, что открывают проходы между морями и волей-неволей соединяют руки материков!): он нес повсюду подражание Христу и, вместе с Бхагавадгитой, распространял мысль Иисуса[23]. Молодых людей он побуждал изучать науку Запада[24].

Но расширение его кругозора сказывалось не только в сфере идей. Произошла революция и в его взглядах на людей, и взаимоотношениях с ними. Никто не обладал в большей степени гордостью юноши, нетерпимостью интеллигента, аристократическим презрением ко всему, что не соответствует его высокомерному идеалу чистоты, чем молодой Нарендра.

— В двадцать лет, — говорит он, — я был фанатиком, лишенным снисходительности, неспособным на малейшую уступку. Я не хотел даже пройти по тротуару мимо театра на улице в Калькутте[25].

В первые же месяцы его странствий у магараджи Кхетри, близ Джайпура, маленькая танцовщица дала ему, сама того не зная, урок смирения. Когда она появилась, монах с презрением встал, чтобы удалиться. Князь попросил его остаться. Маленькая танцовщица запела:

"О, Господин, не смотри на мои дурные качества! Ты говоришь, Господин: "В моих глазах все едино"[26]. Сделай нас обоих Брахманами. Один кусок железа — часть статуи в храме. Другой — нож в руках мясника. Коснувшись философского камня, они оба обращаются в золото. Не смотри же, Господин, на мои дурные качества! Ты говоришь: "В моих глазах все едино!"

"Одна капля воды — в священной Джумне. Другая — в грязной канаве. Когда они попадают в Ганг, они обе становятся святыми. Не смотри же, Господин, на мои дурные качества. Ты говоришь: "В моих глазах все едино…"[27]

Нарен был потрясен. Доверчивая вера этой простой песни проникла в него на всю жизнь. Еще много лет спустя он вспоминал ее с волнением.

Один за другим рушились его предрассудки, даже те, которые он считал наиболее обоснованными. В Гималаях он жил среди племен тибетцев, допускающих многомужество. Он поселился в семье из шести братьев, у которых была одна жена; и, охваченный рвением неофита, он начал было доказывать им всю безнравственность этого. Но его увещания только возмутили их. "Какой эгоизм! — говорили они, — желать сохранить свою жену для себя одного!…" Истина — внизу, у подножия гор. Заблуждение — на высотах… Он убедился в относительности добродетели — или, по крайней мере, тех добродетелей, на которые опирается наиболее уверенно традиционная мораль. И высшая ирония, как у Паскаля, научила его расширить свои нравственные понятия, судить о дурном или хорошем в каком-либо народе или времени, смотря глазами этого народа или этого времени.

В других местах он жил среди подонков воровского мира и увидел