Крошка Цахес Бабель - Валерий Смирнов

Как обитатель Жмеринки скажу, что это слово в реальной жизни вы не услышите и нигде не прочтете, за одним-единственным исключением. Слово «манифарги» ученый секретарь Лена Каракина, чье владение одесским языком обусловлено наличием старинной книжной продукции, вытащила исключительно из упомянутой книги К. Паустовского: «— Слушайте, синьор Торричелли, — сказал он. — Объясните нам, что это за манифарги, или, проще говоря, штучки…Володя называл «манифаргами» все, что было ему непонятно».

Один мой приятель употребляет слово «племанжо», якобы имеющее отношение к кулинарии. Но кто, кроме него озвучивает эту собственноручно изготовленною им словесную конструкцию? Что же до «манифаргов», то прекрасно помню, как в свое время некоторые деятели, лишь бы доказать свою начитанность, пытались щегольнуть им, но…

Но старые одесситы, еще не забывшие времена молодости Бабеля, морщились: что это за неизвестные им «манифарги», если в одесском языке есть «мансы», «химины куры», «понты» и иные устойчивые выражения. Слово «манифарги» неведомо и кандидату филологических наук Евгению Степанову, много лет посвятившему изучению одесского языка и готовящегося защищать докторскую диссертацию на эту тему. Однако, в отличие от Лены Каракиной, я не стану утверждать, что настоящий одессит не прикоснется даже кончиком скомканного носового платка к творению Паустовского, кроме всего прочего, написавшего и «крыс-«пацюков». Ведь пацюк и есть крыса. Зато ради более глубокого изучения одесского языка стал почитывать вечно недовольную мной еврейскую прессу.

Вот написал, к примеру, Болеслав Капулкин в журнале «Мигдаль» статью «Кашрут для чайников» (в переводе на одесский язык «Ботаника для парикмахеров»), где автор указал: «выражение «трефная свинья — неверно». После чего я кончиком носового платка коснулся томика главпурица одесской литературы Бабеля, ибо в его рассказе «Король» фигурируют именно «трефные свиньи». Но или кто-то дождется геволта ученого секретаря Литмузея по этому поводу? Ой, вас прошу! Зато в журнале «Мигдаль» я прочел статью Лены Каракиной «Начало как продолжение», где она в очередной раз демонстрирует глубокие знания одесского языка. «Тут только что была городская лоханка, кошмарный юноша…», — цитирует ученый секретарь Каракина рассказ Ильфа «Антон Половина-на-Половину» и чуть далее продолжает: «Может быть, скорбь по утрате старого одесского жаргона, довольно частого гостя на страницах раннего Ильфа кому-то покажется смешной. И напрасно. Потому что его заменил другой жаргон, менее сочный, менее красочный, менее выразительный, лишенный идишистской окраски, и более непристойный».

Таки классная хохма получилась. Скорбящий знаток «одесского жаргона» Лена Каракина даже не подозревает, что пристойная с ее точки зрения «городская лоханка» в исполнении Ильфа переводится на русский язык как «известная в городе обладательница вагины, рта и заднего прохода, в которые не засовывал свой половой орган только сильно ленивый». В том случае, если речь идет о представителе сильной половины человечества, вагина остается за рамками рассматриваемого примера. Но разве современный синоним той «городской лоханки» — «хуна со стометровки» — лишен пристойной идишистской окраски? Ни разу! Или лишены этой окраски фразеологизмы одесского языка, родившиеся уже после смерти Ильфа типа «Поц аид хуже фашиста»? По весьма таинственной для меня причине мадам Каракин не обвиняет месье Ильфа за употребление слов типа «шухер». Наивно задавать вопрос: отчего Лена не скорбит по поводу того, что «одесский жаргон» во второй половине девятнадцатого века начал стремительно терять свой изначально итало-греческий оттенок? Таки жаль, что в наши дни «лестница» уже не именуется «климаксом».

В самом начале девяностых, после выхода моих книг, написанных на действительно одесском языке, городская окололитературная тасня, наведя тщательный шмон по текстам, подняла хипиш на уровне вэйзмира местечкового значения: автор занимается пропагандой блатного жаргона. Подлинная причина этого массового геволта мне была хорошо понятна: Одесса в бабелевском и в моем исполнении, словно находились на совершенно разных планетах, а Молдаванки так же были похожи друг на друга, как Санкт-Петербург — на одноименный родной город Тома Сойера. Известный городской пиарастик Каменный Шурик Штейман, с тех пор неоднократно перемещавшийся из рук в руки различных спонсоров со скоростью Переходящего Красного знамени, обвинял меня в том, что пишу на псевдо-одесском языке.

В книге «Вальсы собачьего года», вышедшей в 1995 году, журналист и писатель Валя Константинов даже опубликовал по этому поводу пародию: «Недоброжелатели попытались выставить Валеру тухлым фраером и коцаным лохом, но потянули локши». Как говорят у нас в Одессе, иди докажи, что ты не верблюд: ведь ни один из одесских писателей московского разлива до той поры не был замечен в употреблении страшно-уголовных и псевдо-одесских слов типа «балабуз», «понт», «шухер», «зухтер», «буфера», «локш» и иже с ними.

В 2004 году в Городе была издана книга Александры Ильф «Путешествие в Одессу», куда вошли ранее не публиковавшиеся произведения ее отца, писателя И. Ильфа. В частности, написанные в 1923 году «Галифе Фени-Локш» и «Куча «локшей». Последний фельетон начинается словами: «На вольном и богатом языке темпераментного юга это называлось: «Локш». «Локш» — это фальшь; обман». «Локш» — не только недотепа; простак; «лох», но и жулик, жульничество (пояснение Ильфа и Петрова в набросках к «Великому комбинатору»: «…то, что на юге для краткости называют локш, а в центральных губерниях — «липа»)».

А если бы Ильф не написал в свое время по поводу пресловутых «локшей»? Или книга «Путешествие в Одессу» не увидела бы свет? Или просто не попалась мне на глаза? Каким иным образом я бы мог ныне оправдаться в собственных глазах по поводу давней пропаганды уголовного жаргона? Который на самом деле является самым обычным одесским языком, в отличие от всех этих паустовско-бабелевских «манифаргов» и «захлянуть». Что подтверждает сама Лена Каракина, ибо рассказ «Антон Половина-на-Половину» также наличествует в упомянутой выше книге.

Быть может, мне бы со временем простили даже впервые письменно употребленного «балабуса», оканчивающегося на букву «з», но только не посягательство на тщательно сконструированный, бережно поддерживаемый и регулярно приносящий дивиденды миф «Хочешь чего-то добиться — уезжай из Одессы».

Так что я с чувством глубокого удовлетворения продолжаю торчать в Одессе и изучать шестиконечную прессу. В частности, журнал «Лехаим», что в переводе с одесского на русский язык означает: счастья, здоровья, долгих лет жизни и успехов в труде. Свою статью «Трое» автор книги «Чуковский и Жаботинский» Евгения Иванова завершает так: «Среди этих памятников был и памятник Лазарю Кармену, который сейчас находится на Новодевичьем кладбище в Одессе». Хорошо еще, что мадам Иванова не уложила Кармена в Мавзолей. Потому что, в отличие от Новодевичьего кладбища, Мавзолей таки находился в Одессе (см. «Большой полутолковый словарь одесского языка»). Игде же одесситка в четвертом колене мадам Каракин с ее отутюженным носовым платком?

Кстати, за птичек. Недавно я пояснил хавающим одесского языка сотрудницам нашего Литмузея отчего именую себе жителем Жмеринки. Так называют себя коренные одесситы, живущие на хуторе, где расположена Тираспольская площадь.

НАШ БАБЕЛЬ — НАШЕ ВСЁ!

Бабель — наше все! Этому тщательно пестуемому, предназначенному для многолетнего окололитературного прокорма мифу давно стали тесны рамки всего лишь одного города. Пусть даже этот город — сама Одесса, где для мемориальных досок уже домов не хватает. «Русский советский писатель» со временем превратился «известного писателя», впоследствии — в «выдающегося мастера слова», потом — в «представителя великой литературы» и «писателя с европейским именем», он уже стал «самым ярким в мировой литературе». Если кто полагает, что автор этих строк поехал мозгами, то привожу цитату: «…в центре Одессы родился самый яркий и лаконичный классик мировой литературы Исаак Бабель», — пишет Александр Сибирцев в газете «Сегодня».

Как тут не помянуть незлым тихим словом товарища Сталина, без влияния которого Бабель никогда бы не стал наиболее ярким и лаконичным классиком мировой литературы? Все-таки не зря один восторженный критик заметил: «Цветистый, перегруженный метафорами язык его ранних рассказов в дальнейшем сменятся строгой и сдержанной повествовательной манерой». Сам же Бабель, выказав недовольство по поводу собственной книги «Конармия», которую он писал, будучи любителем, а не настоящим мастером слова, во всеуслышание призывал других писателей учиться у Сталина его телеграфному стилю изложения мудрых мыслей. «Посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова…работать, как Сталин над словом надо», — говорил этот типичный советский писатель-приспособленец с потной ладошкой в кармане, которую по прошествии времени приняли за приведший в застенки кукиш. А впоследствии работавший под писательской крышей Бабель заливался кокотюхой на парижском конгрессе писателей в защиту культуры, рассказывая о прелестях коллективизации, давшей «колхознику все, о чем только может мечтать свободный человек в свободной стране».