Агония эроса. Любовь и желание в нарциссическом обществе - Хан Бён-Чхоль

свободным, ведь в таком случае он сам себя эксплуатирует, причем добровольно. Эксплуататор и есть эксплуатируемый. Он одновременно и обидчик, и жертва. Самоэксплуатация намного эффективнее эксплуатации со стороны других, потому что она сопровождается чувством свободы. Так становится возможна и эксплуатация без господства.

Хотя Фуко и указывает на то, что неолиберальный homo oeconomicus обитает не в дисциплинарном обществе, что он как сам себе предприниматель больше не является послушным субъектом[14], от него остается скрытым, что этот предприниматель в действительности больше не свободен, что он только мнит себя свободным, тогда как сам себя эксплуатирует. Фуко позитивно относится к неолиберализму. Он некритически допускает, что неолиберальный режим как «принцип ослабления государства»[15], как «распорядитель свободы»[16] делает возможной гражданскую свободу. Он полностью упускает структуру насилия и принуждения в неолиберальной формулировке свободы. Так, он интерпретирует ее как свободу для свободы: «Я произведу тебя как то, что свободно <…> Я постараюсь, чтобы ты был свободен быть свободным»[17]. Неолиберальная формулировка свободы в действительности выражается в парадоксальном императиве «Будь свободен». Он повергает субъекта достижений в депрессию и истощение. Хотя «этика себя» Фуко противостоит репрессивной политической власти и даже эксплуатации со стороны других, она слепа к тому насилию свободы, которое лежит в основе самоэксплуатации.

«Ты можешь» порождает мощное принуждение, которое закономерно раскалывает субъекта достижений. Применяемое к самому себе принуждение кажется ему свободой, так что оно не распознается в качестве такового. «Ты можешь» создает даже больше принуждения, чем «Ты должен». Самопринуждение фатальнее, чем принуждение со стороны других, потому что противостоять самому себе невозможно. Неолиберальный режим скрывает структуру своего принуждения за мнимой свободой отдельного индивида, который понимает себя уже не как подчиненного субъекта (subject to), но как намеченный проект. В этом и состоит его уловка. Более того, потерпевший крах сам оказывается в этом виноват, и его вина остается с ним. Нет никого, кого можно было бы сделать ответственным за свой провал. Не остается и возможности прощения или искупления. Отсюда возникает не только кризис вины, но и кризис вознаграждения [18].

Как прощение, так и вознаграждение предполагают инстанцию Другого. Отсутствие связи с Другим – это трансцендентальное условие возможности кризиса вознаграждения и вины. Эти кризисы наглядно показывают в противовес широко распространенному допущению (например, у Вальтера Беньямина), что капитализм – это не религия, так как религия оперирует виной и прощением. Капитализм только обвиняет. Он не предоставляет никакой возможности для искупления, которое освободило бы виновного от его вины. Невозможность прощения и искупления также служит причиной депрессии у субъекта достижений. Депрессия вместе с выгоранием представляют собой безвозвратный крах способностей, т. е. психическую несостоятельность. Несостоятельность (Insolvenz) буквально отсылает к невозможности искупить (solvere) вину.

Эрос как раз и является отношением к Другому, располагающемуся по ту сторону достижений и способностей. «Мочь-не-мочь» (Nicht-Können-Können) – это его негативный модальный глагол. Негативность инаковости, то есть атопия Другого, которая не поддается никакой способности, конститутивна для эротического опыта: «Свою инаковость другой несет как сущность. Поэтому мы и искали эту инаковость в абсолютно изначальном отношении эроса – в отношении, невыразимом в терминах способности»[19]. Абсолютизация способности как раз и уничтожает Другого. Установленная связь с Другим выражается в своего рода крахе. Другой являет себя только через способность мочь-не-мочь: «Можно ли охарактеризовать взаимодействие с другим в эросе как неудачу? Опять же, да – если принять терминологию расхожих описаний и охарактеризовать эротическое смыслами “схватить”, “обладать”, “познать”. Но ничего такого, а значит, и неудачи такого рода в эросе нет. Будь возможно схватить Другого, им обладать, его познать – он не был бы Другим. Обладать, схватить, познать – все это синонимы способности»[20].

Сегодня любовь позитивизируется как сексуальность, которая также подчиняется диктату достижений. Секс – это услуга. А сексуальность – это капитал, который нужно приумножать. Тело с его выставочной стоимостью приравнивается к товару. Другой сексуализируется в качестве возбуждающего объекта. Другого, у которого отняли всю его инаковость, нельзя любить, его можно только потреблять. В равной мере он перестает быть и личностью, фрагментируясь до частичных объектов. Сексуальных личностей не существует.

Когда Другого начинают воспринимать как сексуальный объект, разрушается та «прадистанция», которая, по Буберу, выступает «принципом человеческого бытия» и составляет трансцендентальное условие возможности другости[21]. «Прадистанцирование» препятствует тому, чтобы Другой овеществлялся до объекта, до «оно». Другой как сексуальный объект – это больше не «Ты». С ним невозможна никакая связь. «Прадистанция» порождает трансцендентальные приличия, которые освобождают Другого в его инаковости, то есть дистанцируют. Именно она делает возможным обращение в особом смысле слова. Сексуальный объект легко можно вызвать, но к нему нельзя обратиться. У него также нет «лика», который обнаруживал бы другость, инаковость Другого, требующую дистанции. Сегодня все больше исчезают приличия, обходительность и дистанцированность, то есть способность воспринимать Другого в его другости.

С помощью цифровых медиа сегодня мы пытаемся держать Другого как можно ближе, уничтожить дистанцию между нами, чтобы создать близость. Однако тем самым мы получаем не больше Другого, но скорее способствуем его исчезновению. Близость является негативностью в той мере, в которой в нее вписана даль. Сегодня же происходит тотальное искоренение дали. Но это приводит не к близости, а к ее непосредственному устранению. Вместо близости возникает отсутствие дистанции. Близость – это негативность. Поэтому в ней есть напряжение. Отсутствие дистанции – это, напротив, позитивность. Сила негативности заключается в том, что все приводится к жизни именно своей противоположностью. У простой позитивности нет этой живительной силы.

Любовь сегодня позитивизируется до формулы наслаждения. Она должна прежде всего вызывать приятные чувства. Она является уже не действием, нарративом, драмой, а бесплодной эмоцией и возбуждением. Она освобождается от негативности поражения, сражения или ниспровержения. Быть сраженным (любовью) – значит, быть уже слишком негативным. Но именно в этой негативности и состоит суть любви: «Любовь не есть возможность, она возникает не как наше начинание, у нее нет основания; она нас охватывает и поражает»[22]. Управляемое способностями общество достижений, в котором все возможно, в котором все является начинанием и проектом, не имеет доступа к любви как поражению и страсти.

Принцип достижений, который сегодня господствует во всех сферах жизни, захватывает также любовь и сексуальность. Так, главная героиня романа-бестселлера Пятьдесят оттенков серого удивляется тому, что ее партнер представляет себе отношения как «предложение работы. Определенные часы, должностные обязанности и довольно суровый порядок разрешения трудовых споров»[23]. Принцип достижений несовместим с негативностью эксцесса и нарушением границ. Поэтому к «договоренностям», которые обязуется соблюдать подчиняющийся субъект