Приключения доктора - Павел Саксонов

Удивительно, но практика Михаила Георгиевича ничуть не притупила его природной доброты, и даже усталость последних суток не смогла так заволочь мир пеленой, чтобы укрыть от взгляда несчастное существо — крохотную песчинку, даже более мелкую и менее заметную, чем пригоршня взвивавшегося у водостоков и слетавшего на землю снега.

Михаил Георгиевич осторожно сунул щенка за отворот пальто и задумался.

Как полицейский чиновник, он превосходно знал, какая участь могла ожидать собачку, не подбери он ее с панели, но как человек занятой — занятой чрезвычайно — своим добрым поступком он только что поставил себя в на редкость сложное положение. А ведь он был не только занят, что называется, с утра до ночи и уже потому никак не мог взять на себя ответственность за содержание домашнего животного, но еще и был холостяком и к тому же — совсем небогатым. Говоря проще, у него не было никого — ни по близости, ни за деньги, — кому он мог бы передоверить оказавшееся за отворотом его пальто существо.

«Ну и дела!» — подумал Михаил Георгиевич, осторожно поправляя пальто: так, чтобы щенок ощущал себя уютно. — «Что же делать?»

Можно было поискать среди друзей, но ни при первом размышлении, ни при более тщательном на ум Михаилу Георгиевичу не пришел никто, кому можно было бы довериться с такой проблемой. И дело было вовсе не в том, что друзья у Михаила Георгиевича отличались какой-то особенной бессердечностью — штука, кстати, обыденная, — а в том, что и друзья у Михаила Георгиевича были такими же, как и он сам, молодыми и еще не вполне устроенными холостяками, для которых загруженность работой оказывалась определяющим жизненным фактором.

И тогда Михаил Георгиевич переменил решение вернуться в ресторан и снова подумал о Сушкине. Идти к нему по-прежнему было рано, но репортер — человек хотя и взбалмошный, однако, как это доктору было доподлинно известно, примечательный не только своими статьями, но и редкой отзывчивостью, — репортер, повторим, мог подать какую-то помощь… совет, на худой конец, или даже более чем совет: уж чего-чего, а знакомств у Сушкина хватало!

Но прежде всего — непонятно почему, но Михаил Георгиевич почему-то подумал именно так — следовало придать «находке» «товарный вид». Скорее всего, эта странная мысль пришла ему в голову от крайней неопытности в делах благотворительности: известно, что скромный достаток рождает немало причуд, когда веления сердца принимают самые неожиданные формы. Возможно, «товарный вид» означал для Михаила Георгиевича упрощение устройства судьбы оказавшегося у него на руках малыша!

Как бы там ни было, но, в известной нерешительности потоптавшись у подворотни, Михаил Георгиевич вдруг зашагал быстро и, несмотря на шторм, поразительно прямо: выпрямившись во весь рост и открытым лицом встречая порывы и льдинки.

Шел доктор прямиком к дому Ямщиковой, где находились апартаменты репортера. Но путь его лежал пока что не в них, а на молочную ферму, помещавшуюся там же — во флигеле со двора. О существовании этой фермы знали все обитатели Васильевской части: уж очень хорошего качества был отпускавшийся с фермы товар, а цену за него просили божескую[14].

«Удачно получается», — думал доктор, вышагивая по скудно освещенной линии. — «Всё под боком».

Четверть часа пешего хода оказались нелегкими. Не только потому, что доктор совсем продрог и начал потихоньку стучать зубами, но и потому, что отогревшийся у него за пазухой щенок, вот только что сидевший смирно и тихо, пришел в движение. Он начал ворочаться и попискивать, то и дело норовя высунуться наружу. Его явно беспокоили голод и недоумение: где он и что с ним происходит.

«Ну-ну-ну…» — приговаривал Михаил Георгиевич, заставляя щенка угомониться. — «Сейчас-сейчас-сейчас… будет молочко, будет ванночка…»

Щенок затихал, как будто понимая сказанное, но затем снова принимался за свои выходки: иначе, как хулиганскими, Михаил Георгиевич их уже и назвать не мог!

«Да постой-ка! — вдруг осенило его — доктора, разумеется. — А звать-то тебя как? То есть, понятно, что никак, но не можешь же ты без имени…»

Михаил Георгиевич остановился, в очередной раз поправил пальто, но на этот раз не стал запихивать щенка поглубже. Наоборот: он с любопытством воззрился на его крохотный нос и еще младенческие — голубые — глаза, смотревшие на него с поволокой и просьбой.

«Э… гм… а ты вообще-то — кто? Мальчик или девочка?»

Михаил Георгиевич быстро огляделся вокруг: не смотрят ли прохожие на его странные манипуляции и не прислушиваются ли к его бессвязному бормотанию. Прохожим было всё равно: люди, одолеваемые нестерпимым ветром — линия под его напором с северо-северо-запада превратилась в настоящую вытяжную трубу, — торопились по собственным делам, а дела до вставшего у фонаря человека им точно не было никакого. Во всяком случае, не теперь, когда хотелось поскорее добраться до места и оказаться в укрытии и в тепле.

Доктор быстро вытащил щенка из-под пальто и присмотрелся к нему внимательней. Щенок, не ожидавший такого стремительного поворота событий — снова и резко оказаться на неприютной улице — в горестном изумлении съежился, но потом, когда Михаил Георгиевич сунул его обратно за пазуху, расслабился: заелозил лапками, взбивая теплый шерстяной шарф и устраиваясь в нем, как под боком у матери.

«Мальчик!» — почему-то не без удовольствия констатировал доктор. — «Какое же имя тебе дать? Сам-то что скажешь?»

Щенок, естественно, не сказал ничего.

«Молчишь? Ну, тогда и впредь не серчай… будешь у нас…»

Доктор запнулся, внезапно сообразив, что, использовав такой оборот — «у нас», — привязал себя к щенку крепче, чем собирался. Впрочем — и это доктор тоже внезапно сообразил, — и сам по себе выбор имени — само уже то, что он, Михаил Георгиевич, озаботился такой проблемой, указывало явно: за просто так — невесть куда и невесть в чьи руки — он от щенка уже не откажется!

Эти соображения озадачили Михаила Георгиевича, да настолько, что он на какое-то мгновение растерялся. Щенок, между тем, уже вполне пристроился в складках шарфа и, кажется, уснул.

«Ладно, соня… — решился доктор. — Будешь у нас… Линеаром!»

Странное имя, как-то вот так — вдруг — пришедшее ему на ум, и самому Михаилу Георгиевичу показалось… как бы это сказать? — вызывающим. Настолько, что он, как будто оправдываясь и перед щенком, и перед самим собой, счел нужным пояснить:

«Раз уж нашелся на линии, значит — линейный. Но «линейный» — это совсем уж не имя, а просто черт знает что… линейный корабль — понятно. Линейный контроль — вполне. Даже линейный алгоритм не вызывает отторжения. Но линейный пёс! Нет, извините: это уже чересчур. А всё-таки линия! Значит — Линеар. Звучно. Загадочно. Красиво. С таким-то именем все девки будут твои!»

Михаил Георгиевич ухмыльнулся, еще раз огляделся по сторонам и продолжил путь.

Впереди уже светился проспект — электрический, а не газовый, и потому казавшийся с линии невероятно ярким и буйным: из зарева света в размытую границу тьмы, беснуясь у крыш и заворачиваясь клубами, летели снег и крошево — редкая, причудливая смесь неустоявшейся погоды… не то мороз, не то и оттепель; не то зима, не то весна…

Зрелище было красивым, но грозным.

Михаил Георгиевич предпочел отвести глаза.

Узкий вход

Рядом с другими дом Ямщиковой выделялся фундаментальностью и респектабельностью своих фасадов: и того, что выходил на линию и не был парадным, и того, что выходил на проспект и парадным уж точно был. И всё же это был самый обычный доходный дом, то есть такой, каких в Петербурге — тьма тьмущая, и такой, какие все свои наиболее интересные тайны скрывали в глубине: с дворов, во флигелях, нередко уродливых настолько, что это казалось просто невероятным.

Дом Ямщиковой поражал не только фундаментальностью фасадов, придававших ему на удивление барственный вид на фоне более скромных соседей, но и своими размерами. По существу, этот дом занимал не один, а сразу несколько участков, каким-то чудом перешедших в руки одного застройщика. Но если по фасадам с линии и проспекта это еще и не было настолько очевидно, то со двора — а точнее, с множества объединенных запутанными переходами дворов — это становилось совершенно ясно.

Когда-то на месте дома стояли пять или шесть других домов — каждый со своим собственным двором и своими собственными флигелями. Когда же участки оказались в одном владении, дома были снесены. Застройщик объединил участки, но сложную сеть дворов трогать не стал: все они в итоге оказались буквально заполонены множеством пристроек, каких-то бараков — иначе эти вытянутые одноэтажные строения и не назвать, — многоэтажных флигелей с очевидно крошечными комнатушками и низкими потолками: если с фасадов дом Ямщиковой был пятиэтажным, считая за отдельный и цокольный, отданный под торговлю, этаж, то флигеля — а ни с проспекта, ни с линии их видно не было — имели по семь, а то и по восемь этажей, каждый из которых насквозь прорезывался длиннющим коридором.