По обе стороны огня - Валерий Дмитриевич Поволяев

на последнем этаже — шумное кафе, известное всему городу. Шатков направился в кафе — надо было работать по запасному варианту.

Из затененных окошек кафе было видно море, серая набережная с притулившимся к ней огромным черным боком старым теплоходом, расцвеченным мелкими радостными флажками, беззвучно крутящиеся автомобильчики аттракциона, кипарисы, обсыпанные грязными голубями, — на набережной пировали чайки, и голуби боялись их, скрывались в густых кипарисовых ветках. Железный визг автомобильчиков не доставал до окон кафе. Шатков взял себе жидкий, мутного рыжеватого цвета кофе, один бутерброд, барменша — разбитная бабенка с короткой белобрысой стрижкой — так остро глянула на него, что Шатков невольно стушевался и добавил к заказу бокал коктейля под названием «Артистический венок» — ужасно дорогого и ужасно невкусного, лучше бы барменша выдала ему пятьдесят граммов коньяка и пятьдесят граммов ликера, все в отдельности, отдельно одно и отдельно другое, чем это пойло. Он сел за столик, стоящий у окна.

Барменша покосилась на Шаткова из-за стойки и включила музыку — трогательно-сладкую, щемящую, заставляющую печалиться. Включив магнитофон, барменша водрузила на стойку полные белые руки и с интересом начала разглядывать Шаткова.

«Может, она меня с кем-нибудь путает? — устало подумал Шатков, отпил немного из бокала, занюхал коктейль бутербродом, поднял ободранный большой палец, показал барменше — сделал он это специально. — Но где же Игорь Кононенко? И где мне ночевать? У барменши?»

Он посмотрел на стойку. Барменша перестала его разгадывать, она теперь мыла стаканы и, как это часто показывают в западных фильмах, протирала их полотенцем, высоко подняв над головой, — проверяла их на свет. Только полотенце было такое, что Западу неведомо — украинский рушник с красно-черными петухами и серым замызганным полотнищем. Шатков невольно улыбнулся.

В кафе влетела стайка девчонок — похоже, школьниц. Школьницы бросили несколько зорких оценивающих взглядов по сторонам, за Шаткова не зацепились, взяли себе то же, что и он: коктейль «Артистический венок».

«Однако, — отметил он, — это как в газете, где передовая начинается со славного слова „Однако“… Однако у девчушек деньги водятся. Откуда? Папы дают? Мамы? Не смешите общество, господин Шатков, девочки сами зарабатывают их — спят со взрослыми дядями. За карбованцы, за доллары. Вот тебе и „однако“», — Шатков усмехнулся, откусил кусок бутерброда. С чем был бутерброд — то ли с рыбой, то ли с ветчиной, то ли с колбасой — не разобрал. Такой это был бутерброд.

В кафе появилась новая посетительница — девушка, тоненькая, как свечка, глазастая, с каштановым хвостом волос, перетянутым цветной лентой.

«Путана», — отметил Шатков.

Эта девушка, в отличие от школьниц, зацепилась за него взглядом и села за столик неподалеку. В городе наступило бессезонье, клиентов не хватало, путаны простаивали, поэтому на безрыбье и рак был рыбой.

«Чудо-юдо-рыба-рак, — вздохнул Шатков, — хлоп по пузу просто так! И что только в голову не лезет? Ерунда какая-то, пустота, тьфу! Выход надо искать, выход! Где Кононенко, куда он подевался, что с ним произошло?»

Путана оглядела Шаткова поподробнее и поскучнела — не клиент, — отвернулась от него и нервно стукнула длинными острыми ногтями по пластиковому столу, впилась глазами в дверь, где показались двое широколицых хмельных молодцов, расцвела в радостной улыбке: вот они, клиенты!

«Готова сразу под двоих лечь», — продолжал свои наблюдения Шатков.

Появилась еще одна путана — широкая в кости, веселой хохлацкой породы, с сочными свежими губами, что-то жующая — то ли резинку, то ли конфету, с томным взглядом и манерами представительницы высшего света, также заняла отдельный столик.

«Если Кононенко не возникнет на горизонте, то придется выбирать одну из путан и ночевать у нее. Другого выхода нет…»

Кононенко так и не появился, сколько Шатков ни звонил ему: он как сквозь землю провалился, хотя день назад Шатков говорил с ним по телефону из Москвы и у Кононенко никаких срочных дел на сегодня вроде бы не предвиделось и тучи на горизонте не возникали. Что случилось с тезкой, кто отвлек его, каким делом повязал? Вопросы, вопросы, вопросы, сплошные горбатые знаки, ведомые каждому несмышленому школьнику, — всюду одни только вопросы и ни одного ответа на них.

Воздух за окном сгустился, посинел, на недалеком молу, увенчанном старым белокаменным маяком — греческой еще, говорят, постройки, — зажглись огни, набережная, около которой стоял дряхлый теплоход, тоже украсилась огнями. Шатков с грустью посмотрел на набережную, на теплоход, набитый людьми, полный музыки, напитков, чьих-то надежд, любви, свиданий, и ему остро (даже в горле что-то захлюпало, и сам он сделался каким-то мягким, печальным) захотелось уехать отсюда, уплыть на этой вот древней громадине…

Он помассировал пальцами виски, растер уши, особенно тщательно мочки — говорят, в ушах, по-над хрящами, в мочках сокрыты важные нервные центры, управляющие телом, если их помассировать, — они и отрезвят человека, и снимут головную боль, глухоту, щемленье в затылке и тесноту в висках, заставят ровнее работать сердце, и дышать после этого обязательно сделается легче, — сходил к телефону-автомату, еще раз позвонил Игорю Кононенко. Пусто. На обратном пути бросил барменше:

— Приготовьте, пожалуйста, еще один кофе. Покрепче!

— Покрепче — только двойной!

— Тогда двойной.

— Это будет стоить в три раза дороже.

Шатков не удивился такой арифметике — кофе крепче будет только в два раза, а дороже в три, — согласно кивнул:

— Договорились!

Шатков снова вернулся к телефону-автомату. Набрав номер Игоря, он минуты полторы держал трубку у уха, слушая редкие хрипловатые гудки — Кононенко не отвечал, потом с сожалением повесил трубку на рычаг. Задумчиво постоял у телефона, задумчиво помял одно ухо, потом другое — все, сроки прошли, надо действовать самостоятельно. Было муторно и тревожно, и отчего было так муторно, так тревожно, Шатков не мог понять, — и чувствовал он сейчас себя много хуже, чем днем после драки.

Хоть и не хотелось ему улыбаться — не было настроения, но он заставил себя улыбнуться, ладонью прикрыл рот, словно бы закрепляя эту улыбку на лице, и с улыбкой вернулся в кафе.

Чашечка кофе стояла на блюдце перед барменшей. Шатков уплатил по счету, сверху добавил еще столько же — знал, что этим обратит на себя внимание и барменша запомнит его именно по этому жесту. Впрочем — все это мелочь в сравнении с настоящими деньгами.

Барменша круто выгнула брови, усмехнулась:

— Ого, какая роскошь! Отчего так?

— Захотелось почувствовать себя белым человеком.

— Для этого надо действовать по-другому: взять одну из девочек и заказать три бутылки коллекционного шампанского, одну распить здесь, две — в доме.

Шатков повернулся, внимательно оглядел зал:

— Разве тут есть стоящие девочки?

Барменша выгнула брови еще круче: