Париж - Виктор Гюго

6

В центре того, что тогда, в отличие от Старого города, называли просто Городом, находился Мобюэ (Дурной дым) - место, где поджаривали на зеленых ветвях, облитых смолой, множество евреев в наказание за их антропомансию и, как говорит советник де л'Анкр, "за их достойную удивления жестокость по отношению к христианам, за их образ жизни, за их богопротивную синагогу, за их мерзость и смрад". Чуть поодаль любитель старины найдет тот угол улицы Гро-Шекс, где сжигали колдунов перед раззолоченным и раскрашенным барельефом, который приписывался Никола Фламелю и на котором изображен пылающий метеор величиной с мельничный жернов, упавший в Эгос-Потамосе в ночь, когда родился Сократ; Диоген Аполлонийский, законодатель Малой Азии, назвал этот метеор "каменной звездой". Дальше - перекресток Боде, где, по словам Гагена, при звуках труб и рогов объявили приказ об истреблении прокаженных во всем королевстве за то, что они будто бы отравляли водоемы и реки, бросая туда привязанные к камням тряпки, пропитанные настоем из трав, крови и "человеческой воды". Оглашались и другие приказы. Так, перед замком Гран-Шатле, после эпидемий, войн и голодных лет, появлялись шесть герольдов французской короны, одетых в белый бархат и далматики, расшитые королевскими лилиями, с жезлами в руках, дабы успокоить народ и сообщить ему, что король благоволит продолжать сбор налога. А совсем на северо-восток, на месте той знаменитой площади, что звалась Королевской при монархии и при Вогезской республике, находилась уютная королевская резиденция де Туриель, где разделял ложе с Людовиком XI Филипп де Комин, что несколько нарушает его суровый облик историка: ведь трудно представить себе Тацита в одной постели с Тиберием. Филипп де Комин, бывший сенешалем Пуатье, был одновременно сеньором Шайо и распространял свои владения на всю Вишневую Рощу, вплоть до городского сточного рва, что составляло семь ленных наделов, расположенных позади Квадратной башни; сверх того он обладал правом чинить низший и средний суд, имел свою мэрию и своего пристава. Все это, к счастью, не мешает ему быть одним из основоположников французского языка.

7

Перед лицом этой истории Парижа приходится поминутно восклицать, подобно Джону Говарду, восклицавшему по поводу других бедствий: "И незначительные события здесь значительны!" Иногда в этой истории можно усмотреть двоякий смысл, иногда тройной, а иногда никакого. Вот тогда-то она и не дает уму покоя. Кажется, что она оборачивается иронией. Она выдвигает вперед то преступление, то нелепость, а подчас что-то такое, что не является ни нелепостью, ни преступлением и что все-таки принадлежит мраку. Среди этих загадок кажется, будто слышишь позади себя тихий смех сфинкса. Повсюду противоположность и сходство, похожие на логику случая. В доме No 14 по улице Бетизи умирает Колиньи и рождается Софи Арну. Так внезапно сближаются две характерные черты прошлого: кровавый фанатизм и циничная игривость. Парижский рынок, свидетель рождения театра (при Людовике XI), видит и рождение Мольера.

В год, когда умирает Тюренн, расцветает мадам де Ментенон,- странная замена; именно Париж дает Версалю г-жу Скаррон, французскую королеву, кроткую до предательства, благочестивую до свирепости, целомудренную до расчета, добродетельную до порока. На улице Маре Расин пишет "Баязета" и "Британника", в той самой комнате, где пятьдесят лет спустя герцогиня Бульонская в свою очередь создает трагедию, отравив Адриенну Лекуврер. В доме No 23 по улице Пети-Лион, в красивом дворце эпохи Возрождения, от которого сохранился остаток стены, бок о бок с толстой Сен-Жильской башней, на винтовой лестнице которой Иоанн Неустрашимый беседовал со своим палачом Капелюшем между ударом кинжала на улице Барбетт и ударом шпаги на улице Монтеро,- разыгрывались комедии Мариво. Довольно близко друг от друга распахиваются два трагических окна: из одного Карл IX расстреливал парижан, из другого кидали деньги в толпу, чтобы отвлечь ее от похорон Мольера. Что нужно было толпе от мертвого Мольера? Отдать ему последний долг? Нет, надругаться над ним. Народу бросили несколько монет, и те, кто пришел с полными грязи руками, ушли, получив плату. О, страшный выкуп за славные останки! Уже в наши дни была разрушена башенка, в окне которой дофин Карл, дрожа перед разгневанным Парижем, надел на себя алую шапочку Этьена Марселя, за триста тридцать лет до того, как Людовик XVI надел на себя красный колпак. Сен-Жанская аркада была свидетельницей малого "десятого августа"- 10 августа 1652 года, которое было генеральной репетицией великого; гудел большой колокол Собора Парижской богоматери, стреляли из мушкетов. Это событие вошло в историю под названием мятежа бумажных голов. В августе же,- летний зной располагает к анархии,- а именно 23 августа 1658 года, на набережной de la Vallee14, называвшейся в старину le Val-Misere15, разгорелась битва монахов-августинцев с парламентскими стражниками; в те времена духовенство любило встречать приказы магистратуры ружейными выстрелами, считая правосудие посягательством на свои права; между монастырем и стрелками завязалась серьезная перестрелка вблизи Нового Моста; на шум прибежал Лафонтен, крича: "Пошли смотреть, как будут убивать августинцев!" Неподалеку от коллежа Форте, где заседал Совет Шестнадцати, расположен монастырь Кордельеров, из которого вышел Марат. Вандомская площадь, прежде чем служить Наполеону, уже служила Лоу. В Вандомском дворце был небольшой камин из белого мрамора, знаменитый тем, что Кампистрон сжег в нем множество прошений сосланных на каторгу гугенотов; этот Кампистрон был одновременно генеральным секретарем по делам каторги, кавалером ордена Сант-Яго и командором ордена Химены в Испании и маркизом Пенангским в Италии - звания, по праву заслуженные этим поэтом, который разжалобил двор и город историей о Тиридате, противившемся супружеству Эриникии с Абрадатом. Мрачная набережная de la Feraille16, видавшая столько судебных злодеяний и являвшаяся одновременно набережной des Racoleurs17, дала такие народные типы веселых служак, как Лараме, Лавиолетт, Вадебонкер и, наконец, Фанфан-Тюльпан, с таким очарованием и блеском выведенный в наши дни на сцене Полем Мерисом. Где-то на чердаке Лувра от Теофраста Ренодо родилось газетное дело; на этот раз мышь родила гору. В одном из других помещений того же Лувра процветала Французская Академия, лишь один-единственный раз добавившая к числу своих сорока кресел еще одно кресло - для Пеллиссона - и лишь однажды надевшая траур - по Вуатюру. Мраморная доска с золотыми буквами, установленная на одном из угловых зданий рынка дез Инносан, долгое время привлекала внимание парижан к трем славным событиям 1685 года: прибытию сиамского посольства, приезду генуэзского дожа в Версаль и отмене Нантского эдикта. У стены здания, называемого Валь-де-Грас, была брошена облатка святых даров, из-за чего сожгли заживо трех человек. Дата: 1688. Ровно шестью годами позже рождается Вольтер. Давно было пора.

8

Еще сорок лет тому назад в ризнице церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа показывали темнокрасный стул, на котором была помечена дата: 1722; на нем восседал кардинал-архиепископ города Каморе в тот день, когда г-н Клинье, королевский судья реймсского аббатства Сен-Реми, и г-да де Ромен, де Сент-Катрин и Годо, кавалеры ордена Святого Сосуда, пришли "к его высокопреосвященству за приказаниями о короновании его величества". Высокопреосвященством был Дюбуа, величеством - Людовик XV. В этом хранилище мебели был и другой стул с подлокотниками, принадлежавший регенту, герцогу Орлеанскому. В этом кресле герцог Орлеанский сидел в тот день, когда он разговаривал с графом де Шароле. Г-н де Шароле только что вернулся с охоты, где подстрелил нескольких фазанов в лесу и одного нотариуса в деревне. Регент сказал ему: "Ступайте прочь; вы знатный дворянин, и я не прикажу отрубить голову ни графу де Шароле, убившему прохожего, ни прохожему, который убьет графа де Шароле". Этой фразой воспользовались дважды. Впоследствии сочли уместным приписать ее Людовику XV, произведенному в звание Возлюбленного. На улице Баттуар у маршала Саксонского был сераль, который сопровождал его в походах; в обозе тянулись переполненные колымаги, прозванные уланами "фургонами для маршальских жен". Сколько диковинных событий, нагроможденных с непоследовательностью, свойственной самой жизни, из которых вы вольны черпать пищу для размышлений! За одну и ту же неделю некая женщина, г-жа де Шомон, наживает на миссисипских акциях сто двадцать семь миллионов; сорок кресел Французской Академии отсылаются в Камбре для заседания конгресса, уступившего Англии Гибралтар, а сквозь главные ворота Бастилии, приотворившиеся в полночь, можно увидеть, как в первом дворе при свете факелов казнят неизвестного, чье имя и преступление никто никогда так и не узнал. С книгами расправлялись двояким образом: парламент сжигал их, церковный капитул разрывал их по листкам. Сжигали их на главной лестнице Дворца Правосудия, рвали их на улице Шануанесс. Говорят, как раз на этой улице среди груды приговоренных книг были обнаружены послания Плиния, изданные впоследствии Альдо Мануцием; нашел их монах Жоконд, строитель каменных мостов, которого Саннадзаро называл Pontifex18. А ступени главной лестницы Дворца Правосудия за неимением писателей, "поджариваемых на костре", могли любоваться, как сжигают творения. Стоя внизу этой лестницы, Буэнден сказал Ламеттри: "Вас преследуют потому, что вы атеист янсенистского толка; я же оставлен в покое, ибо у меня хватает здравого смысла быть атеистом молинистского толка". Кроме того, в отношении книг действовали и сорбоннские постановления. Сорбонна, скорей скуфья, нежели величественный купол, господствовала над тем хаотическим скоплением коллежей, каким был в ту пору университет; старый Гез де Бальзак, ссорясь с преподобным Голю, назвал Сорбонну страной латыни; и это прозвище за ней осталось. Благодаря положению, занимаемому ею в схоластической науке, Сорбонна обладала правом нравственной юрисдикции. Сорбонна заставила папу Иоанна XXII отказаться от его теории блаженного видения; Сорбонна объявила хину "преступной корой", по каковой причине парламент запретил хине исцелять; Сорбонна, после разгрома Чивиты-ди-Кастелло, осудила папу Сикста IV и признала правоту Антония Кампани, того епископа, который "был рожден крестьянкой под лавром" и которому Германия "так здорово" пришлась не по вкусу, говорит его биограф, что, обернувшись к ней с альпийских вершин на своем обратном пути в Италию, сей достопочтенный прелат...19 возгласил: "Aspice nudatas, barbara terre, nates"20.