Скафандр и бабочка - Жан-Доминик Боби

Ради удовольствия я пытаюсь оживить в памяти вкусы и запахи — неистощимый запас ощущений. Кто-то мастерски готовит пищу, я же умею тщательно подбирать и готовить свои воспоминания. Можно сесть за стол в любое время без всяких церемоний. Нет нужды заказывать столик в ресторане. Если я готовлю блюда сам, то они непременно удаются. Всегда сочная говядина по-бургундски, мясо в прозрачном желе и торт с абрикосами, в меру кисловатый. В зависимости от настроения я угощаю себя дюжиной улиток, свининой с картофелем, кислой капустой и бутылкой золотистого гевюрц-траминера позднего разлива или просто яйцом всмятку с ломтиками хлеба, смазанными соленым сливочным маслом. Какое наслаждение! Яичный желток обволакивает мне нёбо и горло своей теплой расплавленной массой. И никогда не возникает проблем с пищеварением. Разумеется, я использую лучшие продукты: самые свежие овощи, только что выловленную рыбу, мясо с хорошими прослойками жира. Все должно быть приготовлено по правилам. Для большей верности один друг прислал мне рецепт настоящей сосиски из Труа, которая готовится из трех различных видов мяса, кусочки которого переплетаются как ремешки.

С такой же точно тщательностью я соблюдаю смену времен года. В данный момент я освежаю горло дыней и плодами красного цвета. Устрицы и дичь приберегу на осень, если у меня не пропадет желание есть их, поскольку я становлюсь благоразумным, можно сказать, аскетичным. В начале моего долгого воздержания отсутствие еды постоянно толкало меня заглядывать в воображаемый шкафчик для провизии. Я был ненасытен. Сегодня я могу довольствоваться затянутой в сетку самодельной колбасой, которая постоянно висит в каком-то уголке моего сознания. Лионская колбаса неправильной формы, очень сухая и грубо нарубленная. Каждый кусочек подтаивает на языке, прежде чем начнешь его жевать, выжимая весь сок. Эта услада — тоже вещь священная, фетиш, история которого насчитывает около сорока лет. Возраст мой тогда еще располагал к сладостям, но я уже отдавал предпочтение колбасным изделиям, и сиделка моего деда по материнской линии замечала, что при каждом своем посещении мрачного жилища на бульваре Распай я с очаровательным сюсюканьем требовал у нее колбасы. Искусница потакать чревоугодию ребятишек и стариков, эта предприимчивая экономка в итоге одним ударом сумела убить двух зайцев, подарив мне колбасу и выйдя замуж за моего деда как раз перед его смертью. Радость получить такой подарок была ничуть не меньше раздражения, вызванного в семье этим неожиданным бракосочетанием. В моей памяти сохранился лишь расплывчатый образ деда, лежавшего в полумраке со строгим лицом Виктора Гюго — как на пятисотенных купюрах старых франков, которые имели хождение в ту пору. Намного лучше я представляю себе нелепую колбасу среди моих игрушечных моделей и детских книг.

Боюсь, что лучшей колбасы я никогда в жизни не ел.

Ангел-хранитель

На значке, приколотом к белому халату Сандрины, написано: «Логопед», однако следовало бы читать: «Ангел-хранитель». Это она придумала условный код связи, без которого я был бы отрезан от мира. Увы, если большинство моих друзей пользуются этой системой после обучения, то здесь, в госпитале, таким способом со мной общаются только Сандрина и одна врач-психолог. Поэтому зачастую я располагаю лишь незначительными мимическими средствами (моргание глазом и кивки), чтобы попросить закрыть дверь, исправить спуск воды в уборной, убавить звук телевизора или приподнять подушку. Мне не всегда удается достичь цели.

С течением времени вынужденное одиночество позволило мне обрести определенный стоицизм и понять, что больничные люди делятся надвое. Большинство из них всегда пытаются уловить мои просьбы о помощи, а другие, менее ответственные, притворяются, будто не видят моих сигналов бедствия. Таков, например, тот болван, который выключил футбольный матч Бордо — Мюнхен на половине игры, наградив меня безжалостным пожеланием: «Доброй ночи». Кроме неудобств с практической точки зрения, невозможность общения вызывает подавленное настроение. Зато дважды в день я чувствую невыразимую поддержку, когда Сандрина, постучав в дверь, просовывает свою мордочку настороженной белочки и разом прогоняет всех злых духов. Тогда невидимый скафандр меньше гнетет меня.

Логопедия — это искусство, заслуживающее того, чтобы о нем знали. Вы представить себе не можете гимнастику, которую машинально проделывает наш язык, чтобы воспроизвести все французские звуки. Сейчас я спотыкаюсь на букве «L». Жалкий главный редактор, который не в состоянии больше выговорить название собственного журнала. В удачные дни между двумя приступами кашля я обретаю дыхание и силу, чтобы произнести несколько фонем. Ко дню моего рождения Сандрина сумела заставить меня внятно произнести алфавит. Лучшего для меня подарка нельзя было сделать. Я услышал двадцать шесть букв, исторгнутых из небытия хриплым голосом, словно возникшим где-то в глубине веков. От этого изнурительного упражнения у меня создалось впечатление, будто я пещерный человек, который открывает для себя речь.

Иногда нашу работу прерывает телефон. Я использую Сандрину, чтобы связаться с кем-нибудь из близких и поймать крупицы жизни, как ловят бабочку на лету. Дочь Селеста рассказывает о своих прогулках на пони. Через пять месяцев мы отпразднуем ее девятилетие. Мой отец объясняет, как ему трудно держаться на ногах, — он мужественно преодолевает свой девяносто третий год. Они с Селестой — два крайних звена в той цепочке любви, которая окружает и оберегает меня. Я часто спрашиваю себя, какое впечатление производят на моих собеседников эти односторонние диалоги. Мне они переворачивают душу. Как бы хотелось не отвечать на их ласковые призывы молчанием.

Некоторые, впрочем, находят такое общение невыносимым. Нежная Флоранс не говорит со мной, если предварительно я не вздохну шумно в телефонную трубку, которую Сандрина прижимает к моему уху. «Жан-До, вы здесь?» — волнуется Флоранс на другом конце провода. Должен сказать, что временами я уже сомневаюсь в этом.

Фотография

В последний раз я видел своего отца, когда брил его. Это было как раз на той неделе, когда со мной случилось несчастье. Он болел, и я провел ночь у него, в маленькой парижской квартирке неподалеку от Тюильри, а утром, приготовив ему чай с молоком, попробовал избавить его от отросшей за несколько дней бороды. Эта сцена навсегда врезалась мне в память.

Втиснутый в красное войлочное кресло, где он имел обыкновение дотошно разбирать прессу, папа отважно противостоит бритве, атакующей его дряблую кожу. Вокруг его исхудалой шеи намотано широкое полотенце, на лице толстое облако пены. Я пытаюсь не слишком раздражать его кожу, тут и там покрытую лопнувшими сосудиками. От усталости глаза отца ввалились, нос на изможденном лице выступает резче, но сам он, с копной седых волос, венчающей его высокий силуэт с незапамятных времен, ничуть не утратил чувства собственного достоинства. По всей комнате громоздятся предметы, образующие свойственный старикам хаос, все секреты которого ведомы только им. Это скопление старых иллюстрированных журналов, пластинок, которые больше не слушают, причудливых предметов и фотографий разного времени, засунутых в рамку большого зеркала. Здесь есть папа в детском матросском костюмчике, играющий с обручем (еще до войны 1914 года), моя восьмилетняя дочь верхом на лошадке и я на черно-белом снимке, сделанном на миниатюрной площадке для гольфа. На фотографии мне одиннадцать лет. Уши торчком. У меня вид немного глуповатого послушного ученика. Противно смотреть, потому что тогда я уже был отпетым лентяем.

Работу цирюльника я заканчиваю, опрыскивая автора моих дней его любимой туалетной водой. Затем мы говорим друг другу «До свидания», и опять он ни словом не обмолвился о письме в секретере, где выражена его последняя воля. С тех пор мы больше не виделись. Я не покидаю свой курорт в Берке, а ему в девяносто два года ноги не позволяют спускаться по величественным лестницам его дома. Мы оба, каждый на свой лад, locked-in syndrome: я — в своем «скафандре», он — на четвертом этаже своего дома. Теперь меня самого бреют по утрам, и я часто думаю об отце, когда кто-нибудь из медперсонала старательно скребет мои щеки лезвием недельной давности. Надеюсь, что я был более заботливым цирюльником.

Время от времени он звонит мне, и я могу слышать его родной голос, немного дрожащий в трубке, которую милосердная рука прижимает к моему уху. Нелегко, должно быть, разговаривать с сыном, зная, что он не ответит. Еще он прислал мне фотографию с площадки для гольфа. Сначала я не понял почему. Это так и осталось бы загадкой, если бы кому-то не пришла в голову мысль заглянуть на обратную сторону снимка. И тогда в моем персональном кинематографе замелькали позабытые кадры одного весеннего уик-энда: мы с родителями отправились подышать свежим воздухом в ветреное и не слишком веселое местечко. Своим четким, ровным почерком папа просто пометил: Берк-сюр-Мер, апрель 1963 года.