Внутреннее Царство - Епископ Каллист (Уэр)

Я всегда считал свой переход в Православие наиболее полным осуществлением всего лучшего, что дал мне духовный опыт англиканства, подтверждением, а не отказом от него. Вместе с тем, при всей любви и благодарности, оставаясь честным, не могу умолчать о том, что беспокоило меня тогда, в пятидесятых, а теперь беспокоит еще больше — о приводящей в недоумение пестроте воззрений и практик, которые непонятным образом уживаются внутри Англиканской Церкви. Меня очень тревожило (и тревожит), насколько по–разному англо–католики и евангельская ветвь англиканства трактуют столь важные вероучительные принципы как присутствие Христа в Евхаристии и общение святых. Следует ли почитать Святые Дары как истинное Тело и Кровь Спасителя? Можем ли мы молиться за усопших и просить о заступничестве Богородицу и святых? Все это отнюдь не частности, о которых можно бы «договориться», но вопросы, от разрешения которых во многом будет зависеть наша жизнь во Христе. Могу ли я оставаться в церковной общине, которая соглашается на подобные разногласия?

Но еще более беспокоило меня присутствие в англиканстве «либерального» крыла, представители которого сомневались в Божественной природе Христа, Его девственном рождении, чудесах и телесном Воскресении. Я постоянно мысленно возвращался к исповеданию апостола Фомы: «Господь мой и Бог мой!» (Ин 20, 28), слышал как бы обращенные ко мне слова апостола Павла: «Если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша» (1 Кор 15, 14). Для спасения мне необходимо принадлежать к Церкви, которая твердо и непоколебимо придерживается основополагающего христианского учения о Троице и Личности Христа. Но где мне найти такую общину? К сожалению, англиканская Церковь ею быть не может. В ней нет той преемственности и полноты живого Предания, которые я искал.

Может быть, это Рим? В пятидесятые годы, перед Вторым Ватиканским Собором, для любого англиканина, не удовлетворенного относительной «полнотой» своей традиции и ищущего кафолического Предания, естественней всего было стать римо–католиком. Вот христианская общность, которая, как и Православная Церковь, сохранила апостольскую преемственность, верность памяти мучеников, учению древних Соборов и Отцов Кроме того, это Церковь западной культуры. В самом деле, зачем мне Православие? Разве нельзя найти полноту живого Предания гораздо ближе?

Хотя какое–то время меня тянуло к католичеству, но все–таки я колебался. Удерживало не «филиокве», хотя благодаря Лосскому я осознал всю важность этой прибавки к Символу Веры. Мешала, главным образом, претензия пап на вселенскую юрисдикцию и безошибочность. Изучение раннего христианства убедило меня, что восточные Отцы — св. Василий Великий и св. Иоанн Златоуст, равно как и западные, взять хотя бы св. Киприана и бл. Августина, — понимали сущность Церкви на земле совершенно иначе, чем Первый Ватиканский Собор. Я видел, что доктрина о первенстве Рима просто не соответствовала исторической истине. Усиление папской власти, особенно начиная с XI века, в значительной степени нарушило преемственность Предания в Римской Церкви. Только в Православии я находил именно то, что искал — живительную и неискаженную традицию.

Убежденность в том, что только в Православной Церкви можно найти полноту и неповрежденную преемственность от Церкви апостолов и Отцов, укреплялась по мере открытия еще двух измерений Православия. Во–первых, я узнавал о гонениях и мучениках Церкви нового времени, претерпевших от турок, а затем, уже в XX веке, — от коммунистов. Это напрямую связывало современное Православие с доконстантиновской Церковью первых трех столетий. «Сила Моя совершается в немощи» (2 Кор 12, 9). Я увидел, как со времен падения Византии в истории Церкви снова и снова исполняются эти слова.

А рядом с теми, кто явно и зримо свидетельствовал о своем исповедании кровью, я увидел бесчисленное множество других, следовавших за уничижившим себя Христом по пути внутреннего мученичества — кенотических святых, явивших кротость, великодушие и сострадательную любовь — Ксению Петербургскую, Иоанна Кронштадтского, Нектария Эгинского. Вот оно, то самоотверженное сострадание, которое встречал я в романах Достоевского и Толстого. Особенно близки (тем более, что с семнадцати лет я был пацифистом) мне стали святые страстотерпцы, братья Борис и Глеб, княжившие в Киеве в XI веке. Их отказ от кровопролития и насилия даже ради самозащиты, их невинное страдание стало для меня благой вестью о Кресте Христовом.

А во–вторых, я все глубже понимал ценность мистического богословия христианского Востока. Предание — это передача не только догматических формулировок, но и духовного опыта. Они нераздельны и тем более не противоречат друг другу; как справедливо утверждает Владимир Лосский, «нет христианской мистики без богословия и, что существеннее, нет богословия без мистики», ибо «мистика рассматривается в данном случае как совершенство, как вершина всякого богословия, как богословие par excellence»[ [14]].

И если впервые Православие открылось мне в символах и песнопениях Литургии, то теперь я видел, как «образные» формы богослужения уравновешиваются на христианском Востоке «безобразностью», апофатичностью практики исихастской молитвы, «совлечения» образов и мыслей. Из «Рассказов странника» и книги «Монах Восточной Церкви» архимандрита Льва Жилле я узнал, что исихия — покой или безмолвие — достигается путем непрестанного повторения Иисусовой молитвы. Преп. Исаак Сирин поведал мне, что слово достигает полноты в безмолвии, совсем так же, как раб замолкает при появлении господина:

«Движения языка и сердца к молитве суть ключи, а что после сего, то уже есть вход в сокровенные клети. Здесь да умолкнут всякие уста, всякий язык; да умолкнет и сердце — этот хранитель помыслов, и ум — этот кормчий чувств, и мысль — эта быстропарящая и бесстыдная птица, и да прекратится всякое их ухищрение. Здесь да остановятся ищущие: потому что пришел Домовладыка»[ [15]].

Церковь как общение

Три упомянутые черты — Предание, мученичество и безмолвие — вполне убедили меня в истинности Православия). Однако слова, услышанные на летнем съезде Содружества св. Албания и преп. Сергия в августе 1956 г., пробудили во мне непреодолимое желание не только созерцать Православие извне, но и войти вовнутрь. Когда о. Льва Жилле попросили определить, что такое Православие, он ответил: «Православный — это тот, кто принимает апостольское Предание и находится в общении с епископами, поставленными учить Преданию».

Вторая часть этого определения (выделенная курсивом) оказалась для меня особенно важной. В самом деле, оставаясь англиканином, я был вправе держаться апостольского православного Предания по своему разумению. Но, положа руку на сердце, мог ли я сказать, что англиканский епископат, с которым я пребывал в общении, единодушно учит этому Преданию? Я внезапно осознал, что Православие не может быть делом личной веры; оно предполагает внешнее и видимое общение в таинствах с епископами, поставленными Богом свидетельствовать об истине. И передо мной со всей неумолимостью вставал вопрос: если Православие — это общение, могу ли я быть подлинно православным, пока остаюсь англиканином?

Простые слова о. Льва не произвели особого впечатления на участников съезда, но в моей жизни они знаменовали подлинный поворот. С тех пор я не переставал думать о том, что Православие неотделимо от евхаристического общения, и вскоре нашел два подтверждения дорогой для меня мысли в книгах, которые тогда читал. Первым подтверждением стала переписка между Алексеем Хомяковым и англиканином (в тот период) Уильямом Палмером из оксфордского коллежда св. Магдалины. Палмер послал Хомякову экземпляр своей книги «Согласование англиканского учения с учением кафолической, апостольской восточной Церкви», где пункт за пунктом излагал «Пространный Катехизис» митр. Филарета Московского, и рядом приводил схожие тезисы из англиканских вероучительных источников. В ответе от 28 ноября 1846 г. Хомяков писал, что он может составить целый том из других высказываний англиканских авторов, не менее авторитетных, чем те, кого цитирует Палмер, но исповедующих взгляды, прямо противоположные «Катехизису» Филарета:

«Многие из ваших богословов были прежде и теперь совершенно православны; но что из этого? Их убеждения — личные мнения, а не вера Церкви. Ушер — почти совершенный кальвинист; но и он, однако, не менее тех епископов, которые выражают православные убеждения, принадлежит к Англиканской Церкви. Мы сочувствуем, мы должны сочувствовать частным лицам, но Церкви, (… ) которая допускает к причастию без различия как того, кто открыто объявляет, что хлеб и вино, употребляемые для великой жертвы, остаются вином и хлебом, так и того, кто признает их за тело и кровь Спасителя, — такой Церкви мы не можем, не смеем сочувствовать. Пойду далее — предположу несбыточное, именно: что все англиканцы без исключения стали вполне православны, приняли и Символ, и верования, совершенно сходные с нашими, но они дошли до такой веры средствами и путями чисто протестантскими, то есть: они приняли ее как логический вывод (… ) Если бы вы и обрели всю истину, то все–таки вы еще ничем бы не обладали, ибо мы одни можем дать вам то, без чего все прочее тщетно, именно уверенность в истине»[ [16]].