Прозрачные леса под Люксембургом (сборник) - Сергей Говорухин

Однажды постовой у памятника Грибоедову сказал ей:

– Вы вот, гражданочка, все гуляете по ночам, и это становится подозрительным.

– Вам-то какое дело?! – вспыхнула Елизавета Ильинична, а Егор Васильевич незаметно стащил у постового свисток.

Этим свистком они разбудили несколько ответственных квартиросъемщиков у Никитских ворот и с детским озорством наблюдали, как вспыхивают светом темные окна. И пока они шли в тени деревьев, еще долго были слышны возмущенные реплики в адрес родной милиции и распоясавшегося хулиганья.

Неожиданно она останавливалась и, строго глядя перед собой, говорила:

– А помнишь, как раньше? Ты придешь с работы – я тебе ужин. Потом газета или телевизор. В воскресенье пельмени или в гости куда-нибудь. Летом домино, я с бабами у подъезда. О чем говорили-то, господи…

Она краснела.

– Вспомнила, – возражал он. – Когда это было!

– Вспомнила, – ворчала Елизавета Ильинична, но ей самой становилось хорошо от того, что это было, прошло и уже не вернется.

«Пусть я с вами совсем незнаком…» – напевал Егор Васильевич.

И все-таки Елизавете Ильиничне недоставало физического присутствия мужа.

По утрам она вынимала из шифоньера его рубашки и, развесив на стульях, открывала балконную дверь. Они жили в заводском районе, и за день пыль, выбрасываемая многочисленными производствами, мелко оседала на крахмальных воротничках.

Приходя с работы, Елизавета Ильинична долго кипятила и полоскала рубашки, а затем, отутюженные и накрахмаленные, снова вешала в шифоньер. В ванной, на полочке, стояли помазок и бритвенный прибор Егора Васильевича. Висело его полотенце.

Чтобы не прослыть ненормальной, ей приходилось то и дело менять химчистки, поочередно сдавая костюмы и другие вещи Егора Васильевича. Она отдала в покраску старый кожаный реглан Егора Васильевича и, выкупив его за двадцать рублей, вдыхая свежий запах краски, с удовольствием представляла, как обрадуется Егор Васильевич и как непременно заметит, что старые вещи, если за ними следить, могут прослужить человеку долгие годы.

Все в доме говорило о присутствии хозяина, и Егор Васильевич часто смеялся над Елизаветой Ильиничной, говоря, что завидует ее мужу, поскольку лично ему такого счастья, увы, не выпало.

– Бессовестный, – улыбалась Елизавета Ильинична и на следующий день проделывала все заново.

Прошло тридцать шесть дней со смерти Егора Васильевича.

– Ты стал какой-то грустный, Егорша, – осторожно заметила Елизавета Ильинична.

– Почему-то все время хочется плакать, Лиза… – отвечал Егор Васильевич. – Раньше ты спрашивала: «У тебя плохое настроение?» Я говорил: «Да». Не подписали процентовку или наряд закрыли на тридцать копеек меньше… Теперь все перевернулось, и тоска, если она приходит, невыносима.

– Ты что-то скрываешь от меня?

– Нет, что ты, Лиза.

Сегодня между ними не было единства душ, и оттого оба чувствовали себя неловко и печально.

– Давай прокатимся куда-нибудь на метро, – предложил Егор Васильевич. – Еще успеем.

Они проехали три остановки до Таганки и обратно.

«Как одиноко… – думал Егор Васильевич. – Какое это счастье – любить, но как мучительно оно дается…»

Медленно плыл вверх эскалатор.

– Знаешь, по чему я страшно скучаю? – спросил Егор Васильевич.

– По чему?

– По сигаретам. Так хочется долго прикуривать на ветру, жечь, ломать спички, закурить, прислониться к дереву и думать. О чем-нибудь таком, понимаешь… Мимо идут люди, а ты предоставлен сам себе, и кажется, больше ничего не надо. В сущности, человека отделяет от окружающего мира совсем пустяк: книга, дым сигареты, мысли…

Елизавете Ильиничне стало тревожно.

– Что ты, Егорша, родной?..

– Да, ну, – отвечал Егор Васильевич. – Это я так…

На улице было сыро и прохладно. Неприятно завывал ветер.

– Я теперь пойду, – сказал Егор Васильевич. – Ты прости, Лиза…

– Как?

– Пойду. Нужно побыть одному. Это ничего, ведь я же приду завтра.

– Ничего, – слабо отозвалась Елизавета Ильинична – слезы переполняли ее.

– Только ты… Не надо. Ты улыбнись, вот что. Улыбнись!

Она улыбалась сквозь слезы, глядя в ту сторону, куда, как ей казалось, должен был уйти он.

Егор Васильевич не растворился. Он шел по мокрому тротуару, и сырой холодный ветер, то догоняя, то обгоняя его, перебирал набухшими листьями.

Плоти не существовало, но в том месте, где когда-то было сердце, что-то пульсировало и билось сейчас. Его невесомое сердце разрывалось от любви к этой женщине и от бессилия что-либо предотвратить. Он знал то, чего еще не знала она.

После сорокового дня ему полагалось оставить Елизавету Ильиничну навсегда.

1987

Лерочка-Валерочка

Он позвонил без десяти шесть, когда она уже складывала намокший днем зонтик, чтобы через несколько минут раскрыть его снова.

– Вас слушают, – произнесла она, неловко прижимая трубку к плечу, – руки в этот момент пытались нащупать застежку.

– Будьте любезны Валерию.

– Слушаю вас…

Руки по-прежнему скользили в поисках застежки – они всегда совершали уйму ненужных движений.

– Здравствуйте. Скажите, вы работаете в отделе охраны памятников?

– Ну, да…

– Вы не согласились бы взять под охрану один памятник?

– Вас?

Стало скучно и привычно: с этой глупой фразы начинался чуть ли не каждый пятый телефонный звонок.

– Совершенно верно, меня, – почувствовав раздражение, невесело усмехнулись на том конце.

– Знаете, молодой человек, – вздохнула она, – если вы думаете, что оригинальны, то глубоко заблуждаетесь. Вы далеко не первый предлагаете мне подобную глупость.

Он помолчал.

– Я и не претендую на оригинальность. Извините.

И оборвался короткими гудками.

Она улыбнулась, закурила.

– Лера, ты идешь? – мелькнул голос сотрудницы.

– Нет, не жди меня.

Голос пропал. Лишь в глубине коридора слышалось мокрое шлепанье тряпки и ежевечерний мат уборщицы.

Снова зазвонил телефон.

– Как ни странно, это опять я.

– Я догадалась.

– Черт с ней, с оригинальностью. Просто так мы можем встретиться?

– Можем.

– Сейчас вы, конечно, скажете, что сегодня заняты.

– Ничего я не скажу, – Лера поплевала на окурок – видел бы он ее в эту минуту. – Назначайте время и место. Он назначил. Деликатно поинтересовался, удобно ли ей.

– Удобно, удобно, – отвечала она.

Ей были совершенно безразличны и он, и встреча, и все на свете. Но неотвратимо подступал вечер с его одиночеством и попыткой куда-нибудь себя деть – один из тысячи похожих друг на друга как две капли воды, бесконечных вечеров.

Они и встретились. Лера – в черном дутом пальтишке, красной шапочке, красных сапожках, до умопомрачения хорошенькая. Он – в длинном плаще, высокий, уже седеющий.

– Валерия, – постучав сапожком о сапожок, протянула руку в красной перчатке.

– Валерий, – он вложил ей в руку букет бордовых роз. – Очень вам идут.

– Лерочка-Валерочка, – простучали сапожки. – Вы убиваете меня галантностью. Куда поведете?

– Куда прикажете.

– Куда прикажу… Ресторанов терпеть не могу. В кино вроде возраст… – она загибала пальчики на руке. – Можно, конечно, в театр, но придется волей-неволей отвлекаться на сцену, а это может закончиться катастрофой. Пойдемте, что ли, ко мне. Я предложу вам чай или кофе. Вы что предпочитаете?

– Портвейн.

– Что ж, можно и портвейн.

– Вы, простите, одна живете?

– Одна, одна…

В винный отдел тянулась очередь длиною в жизнь.

– Очередь за счастьем, – заметила Лера. – Портвейн отменяется.

Он достал из плаща бутылку марочного.

– Счастье в наших руках.

– Вы производите впечатление предусмотрительного человека.

– Это кажущееся впечатление.

Квартира оказалась уютной, обставленной с безупречным вкусом.

Он пощелкал пальцем по переплетам книжек, прошел в кухню узким коридорчиком.

– У вас хорошая библиотека и вообще славно. Значит, так и путешествуете: из комнаты в кухню, из кухни в комнату.

– Так и путешествую. А вы?

– Я объездил полстраны, но нигде не обрел душевного равновесия. И вот теперь смотрю на вас и думаю: может, эта женщина разберет хаос в моей душе?..

– Я что, похожа на вторую половину страны?

Он усмехнулся.

– Бог вас знает, на кого вы похожи… Только мне у вас так спокойно, будто я здесь родился и вырос, и вот, наконец, вернулся…

Лера не ответила. В ее дверь стучался незнакомый, непохожий на других человек, и она пока не понимала, нужно ей это или нет.

Он разлил вино по большим бокалам на высоких ножках.

Опалово-золотистый цвет вина вносил в душу смуту и неопределенность.

– Крепленое? – спросила Лера.

– Марочное.

– Марочное – тоже крепленое. Это я знаю. Вообще-то из меня такой питок…

– А из меня ничего. Знаете, один писатель сказал: «Я не только по-прежнему ничего не пью, но и не понимаю, как можно вырывать страницы из этой и без того короткой книги»[1]. Теоретически я с ним согласен…