Разбитые сердца - Бертрис Смолл

В столь неопределенный момент, пока меня еще не подвергли мучениям, пока я не сошел с ума от страха и меня не разорвало на куски от запоздавшего и бесполезного раскаяния, я решил оглядеться: интересно, насколько были близки к истине святые и мистики, предсказывая процедуру предания вечным мукам. Я догадывался, что сама идея ада — описание которого всегда было необычайно устрашающим — зиждилась на единственном крошечном свидетельстве. Сейчас я открою глаза и пойму, как получается, что человек, чье тело, приведенное смертью в бесчувственное состояние, укладывают гнить в холодную, сырую землю, все же может, во плоти и крови, страдать от мук, вызываемых бессмертными червями и неугасимым огнем.

С большим усилием я открыл глаза и приподнял голову. Каждая мелочь в известных описаниях ада оказалась правдой. Кругом царил глубокий мрак, за исключением места, где его разрывал свет от дышащей жаром бездны — там пылал огонь, подобного которому никто на земле никогда не видел — он был одновременно светлым и мрачным, отвратительным и притягательным. На фоне этого сияния вырисовывались, словно черный бордюр, фигуры чертей, со злобным воем прыгающих и выделывающих кульбиты на самом краю жуткой пропасти. Они длинными шестами переворачивали в огне тела грешников, страдания которых становились все более мучительными. Надо всем этим висел ужасный запах гари, поджаривающейся плоти и крови.

Я закрыл глаза и снова уронил голову на грудь. Сейчас один из чертей заметит меня и столкнет в огонь. Там я окажусь в компании всех тех мужчин и женщин, память о которых живет благодаря их чудовищным грехам: Иуды Искариота, Ирода, Понтия Пилата, всевозможных колдунов, колдуний, магов и еретиков.

При этой мысли я снова поднял голову и посмотрел в сторону огня. На сей раз я узнал одну из темных фигур с длинными шестами — то была худая, высохшая как скелет женщина, чье жалкое состояние в конечном счете отчасти было причиной моего последнего земного деяния. Значит, она тоже умерла, и, разумеется, от голода, после того, как совершила прекрасный, животворящий поступок, разделив пищу между своими детьми. Но что она делает в аду? В душе моей поднялось прежнее чувство протеста, и я, забывая о том, что теперь не могу рассчитывать на внимание Бога, подумал: «О Господи, что бы она ни совершила раньше, разве это самоотречение не говорило в пользу ее добродетели?»

Вскоре я понял, что в известной степени это было учтено, раз ее так быстро приобщили к сословию чертей. Она была свободна, расхаживала по краю бездны, внимательно следя за тем, как переворачивали грешников, а когда ее лицо внезапно озарил свет от огня, я увидел, что выглядела она гораздо счастливее, чем мне помнилось. И с нею были дети, по-прежнему цепляющиеся за ее юбку, когда она двигалась через мрак и сияние в облаках ужасающего смрада. Возможно, в аду существовала своя табель о рангах, некий общественный порядок, о существовании которого не подозревали мистики.

Женщина энергично поработала шестом, отбросила его в сторону, оттолкнула детей чуть-чуть назад, обернула руки подолом изодранной юбки и склонилась над бездной. Затем, держа в руках что-то, чего я как следует не разглядел, отошла в сторону и свободной рукой притянула к себе детей. «Такая нежность, доброта и счастье — в аду?» — в изумлении подумал я.

Отойдя в сторону, она оставила свободным пространство, лежавшее передо мной, и мне стало видно все происходящее по другую сторону бездны. Я увидел Гриса — вернее, то, что от него осталось. Зловещие отблески огня играли на белых окровавленных костях и на шелковистом волосе хвоста и гривы — единственного украшения лошади. Ребра торчали подобно какой-то ужасной клетке, из которой, судорожно извиваясь, выползало кровавое месиво внутренностей. Мясо с бедер и плеч было содрано, как и с шеи, в тепле которой я находил утешение своих печалей.

Вид растерзанной лошади окончательно привел меня в сознание. Я понял, что все еще нахожусь на земле и что на ней происходят такие ужасные вещи, которые и не снятся обитателям ада.

Я прошу у Всемогущего Господа прощения за эту мысль. Он не пожелал сотворить чуда, о котором я молил его, и, поняв это, я в ужасе отрекся от него. Высокочтимый, любимый, всеведущий Отец, прости меня за то, что я пожалел о том, что Грис достался твоим беднякам, как брат Лоренс пожалел каплуна… Но ведь я любил этого серого мерина, а он любил меня, и его внезапное превращение в массу костей и грязи в луже крови потрясло меня и наполнило ужасом.

Женщина подошла ко мне и села рядом. По-прежнему защищая руки от ожога подолом юбки, она расчленила часть лошадиной ноги, немного подула на горячие куски, отдала каждому из детей его долю, а потом, как волк, набросилась на оставшийся кусок. Мясо снаружи почернело и обуглилось, внутри же оставалось сырым, и по мере того, как она ела, расплавленный жир и кровь — жизненные соки лошади — вырывались из недожаренного мяса, покрывая брызгами руки, подбородок и одежду. Другие голодные бедняги последовали ее примеру, сдирая с костей свои куски мяса. Огонь запылал ярче, и эту странную, жуткую сцену озарило свирепо заполыхавшее пламя.

Я помолился о том, чтобы Гриса хватило на всех, и мяса действительно оказалось столько, что какую-то часть можно было унести про запас. На секунду я подумал о том, что, может быть, чудо, о котором я молил Бога, — увеличение содержимого переметной сумы брата Лоренса — выглядело бы более чистоплотно, благопристойно и менее отталкивающе, но тут же отбросил эту мысль. Даже Христос удовольствовался словами: «Я сошел с небес не для того, чтобы творить волю мою, но волю пославшего меня Отца».

Затем пришла минута, когда я подумал о том, что же сталось с братом Лоренсом. С усилием приняв сидячее положение, я огляделся. Никаких признаков его присутствия видно не было, и в какой-то момент мой ищущий взгляд остановился на сидящей неподалеку женщине. Она перестала есть, и рука ее вместе с куском мяса упала на колени, а на лице появилось выражение смущения и неуверенности. Возможно, она подумала о том, что я претендовал на причитавшуюся мне долю, или же просто осознала, с каким ожесточением ела. Я попытался ободряюще улыбнуться. Она ответила сумрачным коротким, но пристальным взглядом, поднялась на ноги и, словно движимая непреодолимым влечением, зашагала ко мне. На ходу она свирепо вцепилась в свой кусок мяса, пытаясь разорвать его пополам, и это ей удалось как раз тогда, когда она поравнялась со мной. Без единого слова она протянула мне половину — правда, отвернув лицо в сторону — и через плечо посмотрела назад, опасаясь, как бы за время ее краткого отсутствия кто-нибудь не отнял у детей мясо.