Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

мы столкнулись с моей женой на выходе из подъезда, — это произошло ровно через неделю, 9 или 10 марта. Мы, как всегда, торопились: я чувствовал, что Ленка уже на подходе, и мне постоянно мерещился стук её каблуков… К тому моменту она уже приехала из Екатеринбурга и добиралась домой на такси, — я знал об этом, потому что она скинула мне сообщение на пейджер: «Приезжаю сегодня в 21:35. Встречай, если будешь не пьян и при деньгах».

— Уже надоела эта беготня. Чё ты меня толкаешь?! — возмущается Таня, а я натуральным образом подгоняю её, подпинываю и готов уже дать ей такого пинка под зад, чтобы она летела кубарем по ступенькам.

Она открывает парадную дверь и резко замолкает, уткнувшись в песцовый воротник моей жены. Возникает неприятная пауза. Немая сцена длится несколько секунд, после чего Татьяна огибает Мансурову, и, вильнув на прощание попкой, уходит в темноту, а я даже успеваю отметить, что у Шалимовой — бесподобная походка: она как будто вкручивается в пространство всеми своими локтями и коленками.

Чёрт! А какие у неё ноги! Нет, не длинные… Почему ноги должны быть обязательно длинными? Что за дурацкий штамп? Высоких тёлок модельной внешности обычно любят маленькие тщеславные мужички, а я сам метр девяносто в холке, поэтому предпочитаю миниатюрных женщин. Так вот, я редко встречал, чтобы ноги идеальной формы росли из-под мышек. Как и всё хорошее, красивые ножки заканчиваются быстро.

— А это что за манерная штучка? — спрашивает Ленка, откидывая отрицательным движением головы мелированную чёлку; её голубые глаза в свете фонаря кажутся зеркальными, как у кошки.

— Э-э-э-э-э, вместе ехали в лифте, — отвечаю я, заикаясь и коверкая слова. — Э-э-э-э-э, соседка с девятого этажа.

Я стою перед ней навытяжку, чуть ли не на цырлах, и чувствую, как судорога сводит мою физиономию и появляется глупая улыбка.

— А ты откуда её знаешь? — Она смотрит недоверчиво, а я готов провалиться под землю: так стыдно, мама дорогая!

— Так… я ж говорю… э-э-э-э-э… в лифте познакомились… Довольно общительная девушка… к тому же пьяненькая.

— Клеить пытался? — спрашивает она и сверлит меня своими кошачьими глазами.

— Бог с тобой, Леночка! Я же говорю — пьяненькая… Просто захотелось поболтать.

Она выдерживает мхатовскую паузу, мило улыбается и говорит с некоторой издёвкой:

— Ну пошли домой, муженёк. Чайку попьём, в постельке побарахтаемся… — Она медленно поворачивает голову и пристально смотрит вдаль — Татьяна в эту же секунду исчезает за поворотом.

«Она расколола меня. Стопудово. Она видит меня насквозь, со всеми потрохами. Пора заканчивать эти шашни», — думал я, когда мы поднимались на лифте. В тот момент я смотрел куда угодно: пялился в потолок, читал матерные надписи на стенах, разглядывал собственные ботинки, — но только не в глаза своей жене, в которых я отражался как на рентгеновском снимке.

После того как Мансурова приехала из Екатеринбурга, она совсем ушла в себя: о чём-то постоянно думала, не реагируя на моё присутствие, и если я напоминал о себе каким-то деликатным образом, то она нехотя отзывалась, что-то там мямлила, словно перекатывая во рту хлебный мякиш, или вообще делала вид, что меня не слышит.

Она ворочалась во сне и постоянно бегала в туалет… Я слышал, как журчит весёлый ручеёк и тянет по квартире табачным дымом. Потом она сдёргивала воду, и через полчаса я просыпался от того, что она вновь перемахивала через меня и шла в туалет, при этом она особо не церемонилась и топтала меня своими острыми коленками. Я упрямо делал вид, что сплю, и старался не замечать её экзальтированного поведения.

И вот она все-таки не выдержала и заорала мне прямо в ухо:

— Надоело!

— Что… что ты… говоришь… Леночка? — бормотал я с спросонья, пытаясь нащупать её в темноте.

Она включила настольную лампу, посмотрела на меня ледяным взглядом и повторила совершенно отчётливо: «Мне всё надоело. Я больше так не могу». Я откровенно напрягся, и в моей голове забегали «тараканы», как это бывает, когда на кухне включают свет.

— Эдуард, — обратилась она ко мне таким тоном, словно я был нерадивым пацанчиком из её шоу-балета, который отрастил себе огромные яйца и лошадиную наглость, — нам нужно серьёзно поговорить.

Я лучезарно улыбался ей в ответ. Я готов был отстреливаться до последнего патрона.

— Золотце, а до утра нельзя подождать? — ласково спросил я.

— Нет!!! — закричала она.

— Ну что ты? Что ты, Леночка? — шептал я, наглаживая её по руке. — Что с тобой происходит?

— Я больше так не могу, — с французским прононсом заявила Мансурова, и глаза её подёрнулись влажной пеленой.

— Ты о чём?! — Я взвился, как пони под ударом хлыста. — Ты кого слушаешь?! Сплетни собираешь по городу?! Да пойми ты, они просто нам завидуют!

Казалось, она не услышала моего крика души, а продолжала нудно моросить как осенний дождик:

— Я больше не могу жить в этой грёбаной матрице. Я ненавижу этот город. Я терпеть не могу эти бандитские рожи, для которых приходится выступать. Я не хочу брать их грязные кровавые деньги. Я задыхаюсь здесь. Я покрываюсь морщинами. Мне осточертел за окном унылый пейзаж: мартеновские трубы, оранжевое небо, серые коробки. Мне выть хочется!

По выражению её глаз я понял, что она не шутит, но тем не менее внутри отлегло: «Ух, я-то грешным делом подумал, что она решила вывести меня на чистую воду, а у неё просто началось весеннее обострение».

Наклонив голову, я прислушивался к ней, как мастер к часовому механизму. Я пытался понять истинную причину её недовольства. Она редко высказывала напрямую свои претензии, и если она пыталась на меня как-то воздействовать, то делала это окольным путём: либо через кого-то (например, через мою маму), либо через какие-то имплицитные уколы (например, намекая на мои постоянные отлучки, могла заявиться домой под утро). Она никогда не ограничивала мою свободу, понимая, что ей тоже придётся залезть в хомут. Мы были слишком независимы, но я уже чувствовал, что где-то перегнул палку.

— Ты сейчас с какой целью разыгрываешь драму? Ожидаешь от меня сочувствия? — спросил я, слегка обнаглев: она уже потратила весь порох и наступила моя очередь переходить в атаку. — В таких